ество иных опасных неприятностей, на своем мегавеку я повидал их предостаточно. До сих пор вздрагиваю, вспоминая, как во время Большого землятрясения прямо под моими ногами разверзлась трещина – та самая, которая позднее превратилась в Атлантический океан, – так что мои задние ноги остались попирать больший из кусков разломившейся Лавразии, а передние конечности устремились на запад вместе с Новым светом… словом, не обхвати я тогда хвостом ближайшую секвойю, худо бы мне пришлось. В ту эпоху хвост был полезным эволюционным приобретением, в чем я неоднократно убеждался на практике. Теперь-то, конечно, все иначе.
Но я отвлекся.
Помимо землетрясений мало радости доставляют также ураганы, удары молний (для очень высоких существ), лесные пожары, ледниковые периоды, всемирные потопы, а также падения астероидов и кометных ядер более десяти километров поперечником. Трудно рассчитать так, чтобы не оказаться в ненужном месте в нужную минуту. Что до войн новейшего времени, то есть начиная примерно от Рамзеса Великого, то они хуже всех пережитых мною вулканических извержений, вместе взятых. Я уже не говорю о современных самодавящих и саморасчленяющих транспортных средствах и иных новомодных напастях, к которым не успеешь толком приспособиться, как – р-раз! – и приспосабливаться уже не надо, да и некому. Но хуже всего, повторяю, подавиться за обедом, особенно если поблизости нет никого, готового хлопнуть тебя по спине. С одной стороны, эта смерть далеко – и очень далеко! – не мгновенная, с другой стороны, природное естество не успеет прийти тебе не помощь. Ему, естеству, для этого требуются не секунды и даже не минуты – дни и недели.
Само собой, только для мелких трансформаций. Для крупных – больше.
Поубивал бы тех, кто любит болтать за обедом, да еще обращается при этом ко мне! А уж любителей рассказывать за столом анекдоты, особенно смешные, я бы судил по всей строгости за покушение на убийство при отягчающих обстоятельствах и приговаривал бы к ампутации языка. «Когда я ем, я глух и нем!» – думаете, с чьей подачи придумано и пошло гулять по свету? С моей! А много ли толку? Очень жаль, что нельзя заставить болтунов принимать пищу с кляпом во рту.
Один из таких типчиков, достойный того, чтобы к его языку привязали пудовую веригу, как раз сидит напротив меня с супругой и переводчиком и не столько жует, сколько расточает комплименты еде, напиткам, обстановке, русскому гостеприимству и черт знает чему еще, переводчик уже вспотел, поспевая за ним, а мне каково? Не всякий раз можно отделаться обаятельной улыбкой, иногда надлежит ответить, а то и предложить тост. Не-на-ви-жу!
Не то беда, что мне приходится скрывать свое знание ста семидесяти языков и наречий, признаваясь во владении лишь двумя-тремя, а то беда, что я боюсь за свою жизнь. Двуногим эфемерам, обильно расплодившимся за последние несколько тысяч лет, и то случается задохнуться, отправив не в то горло кусок пищи, – это с их-то ничтожным периодом жизни! Попробуйте пожить с мое – я очень удивлюсь, если страх подавиться пищей не вытеснит из вашего подсознания все остальные страхи после миллиона-другого прожитых лет. Землетрясения и покушения на президентов случаются куда реже, чем застолья. Теория вероятностей против меня. Иной раз и хотел бы уклониться, да нельзя – регламент.
Он опять болтает… Господи Боже!
Слушаю с любезной миной. Кусочек севрюжьего бока великолепен – но обожду жевать. Пусть сам подтает во рту, а потом я его сглотну быстренько.
Главное – улучить момент.
Оп! Сглотнул. Вовремя. Пожалуй, повременю втыкать вилку в следующий кусок…
Нет, все-таки человек – парадоксальное существо. Если он, как я думаю, всего лишь желудок, который в процессе эволюции обзавелся руками, ногами и мозгами с целью облегчить свое наполнение пищей, – так и наполнял бы на здоровье! Но молча. Не-е-ет… Мозг мешает. Избыточен. Кто много о себе понимает, тот всегда мешает другим.
А ведь было, было счастливое время одних только желудков! Сам-то я, понятно, этого не помню, поскольку и у меня тогда не было мозгов, а были лишь две клеточных стенки – внешняя и внутренняя. Мешок. Желудок в чистом, неиспорченном виде. А с ресничками, нагнетающими воду, – уже примитивное кишечнополостное существо, не хуже и не лучше других. Вот с ресничек-то, боюсь, все и началось… Но разве я виноват, что они выросли?! Разве я хотел этого? В то время мне и хотеть-то было нечем…
Признаться, не я додумался до мысли о том, что у Господа Бога были под рукой два сорта глины, – это сделал один из моих родственников еще во время, впоследствии прозванное эфемерами пермским периодом. Распустив на утреннем солнышке колючий наспинный веер и неодобрительно косясь на приближающуюся тень от гигантского хвоща, родственник изложил мне свою теорию.
– Самосохранение живой материи – величайшее из эволюционных приобретений, не так ли? – лениво размышлял он вслух, а я соглашался, брезгливо рассматривая других греющихся диметродонов, явных эфемеров и нам не конкурентов. – Теперь рассмотрим два пути, которыми могла
