теперь со всей безответственностью частного лица, а не с глубокомыслием профессионального советчика, – ответил Мортимер, – я бы сказал: уж если вас так угнетают размеры капитала, вы можете найти утешение в мысли, что его очень легко убавить. А если вам и это покажется затруднительно, можете утешиться еще одним соображением: найдется множество охотников помогать вам.
– Я что-то плохо вас понимаю, – возразил мистер Боффин, по-прежнему в недоумении. – Ничего, знаете ли, не вижу хорошего в том, что вы говорите.
– А разве есть в жизни что-нибудь хорошее? – спросил Мортимер, поднимая брови.
– Да, у меня бывало, – задумчиво глядя на него, отвечал мистер Боффин. – Когда я еще служил десятником в «Приюте» – до того как он стал «Приютом», – мне это дело очень нравилось. Старик был сущий татарин (не в укор его памяти будь сказано), зато смотреть за работами с раннего утра до позднего вечера было очень приятно. Жалко даже, что он нажил такую уйму денег. Для него же было бы лучше, если б он поменьше о них думал. Будьте уверены, заботы ему и самому были в тягость! – вдруг сделал он открытие.
Мистер Лайтвуд кашлянул, не вполне убежденный.
– А если говорить насчет того, что хорошо, а что нет, – продолжал мистер Боффин, – так, боже милостивый, ежели разобрать все как следует, одно за другим, разве от денег можно ждать добра? Когда старик в конце концов поступил по справедливости с бедным мальчиком, ничего хорошего из этого не вышло. Беднягу убили в ту самую минуту, когда он, можно сказать, подносил чашку с блюдечком к устам. Теперь я могу сказать вам, мистер Лайтвуд, что мы с миссис Боффин всегда заступались за беднягу, и как только старик нас за это не честил! Помню, однажды миссис Боффин высказала ему напрямик свое мнение насчет родственных отношений, а он сорвал с нее шляпку (она почти всегда носила черную соломенную шляпку, для удобства, на самой макушке) и пустил колесом через весь двор. Как не помнить! А в другой раз, когда он мало того что сорвал шляпку, но и дошел до личностей, я ему чуть было не дал по шее, да миссис Боффин бросилась нас разнимать, и я угодил ей прямо в висок. Она так и повалилась, мистер Лайтвуд. Как подкошенная!
Мистер Лайтвуд пробормотал, что это «делает честь ему и сердцу миссис Боффин».
– Вы понимаете, – продолжал мистер Боффин, – я для того только это говорю теперь, когда все уже позади, чтобы показать вам, что мы с миссис Боффин всегда стояли за детей, как оно и следует по христианству. Мы с миссис Боффин заступались за девочку, заступались и за мальчика; мы с ней шли против старика; а ведь он каждую минуту мог выгнать нас на улицу, не глядя на все наши старания. А миссис Боффин, – продолжал он, понизив голос, – до того дошла, что при мне прямо в лицо назвала его бессердечным негодяем. Теперь, когда она стала модницей, ей, может, неприятно про это вспоминать.
Мистер Лайтвуд пробормотал:
– Доблестный саксонский дух… предки миссис Боффин… стрелки из лука… при Азенкуре и Креси
