сности сразу после Пушкина, как якобы утверждал еще при жизни поэта Виссарион Белинский. Белинский действительно написал о Лермонтове несколько замечательных по проницательности статей, но на такую дерзость все-таки не осмелился. Глубокая творческая натура, поэт с большими, даже великими надеждами, но, увы, ушел из жизни, так и не преобретя права быть сравниваемым не только с Пушкиным, но и с Гоголем. Это право Михаил Юрьевич Лермонтов приобрел лишь шестьдесят лет спустя, после того, как Александр Блок взял на себя смелость заявить во всеуслышание:
«Лермонтов и Пушкин образы «предустановленные», загадка русской жизни и литературы…».
Загадка эта до сих пор не разрешилась… Причем варианты разгадок предлагаются самые удивительные. Недавно, например, один молодой и бойкий прозаик объявил миру и граду, что Николай Мартынов и не думал убивать своего однокашника по юнкерской школе, а по его настоятельной просьбе хотел нанести приятелю «небольшое ранение», дабы поэта не отправили на чеченский фронт! Правда, выдвигались и еще более несуразные, смехотворно дилетантские версии. Дескать, Михаила Юрьевича пристрелил спрятавшийся в кустах казак, подкупленный жандармами по личному приказу императора Николая. Впрочем, и вполне серьезные литераторы до сих пор, основываясь на ранних, полудетских его стихах, считают Лермонтова одни «демонической личностью» и чуть ли не «избранником зла», другие поэтом сверхчеловеческого, третьи убеждены, что и под чеченские пули, и под дуэльный пистолет он подставился, чтобы избавиться от «скуки жизни». Даже Б. М. Эйхенбаум, замечательный филолог, написавший о творчестве Лермонтова несколько классических исследований, утверждал, что поэт не только в ранней юности, но и в зрелые годы был занят только своей судьбой как мировой проблемой!
Между тем если, освободившись от давления авторитетных мнений, своими глазами взглянуть на те произведения, которые Михаил Лермонтов счел возможным и необходимым опубликовать, а не на опыты, оставшиеся в черновых рабочих тетрадях, нельзя не прийти к прямо противоположному заключению! Именно у Лермонтова поразительно мало «песен про себя»!
«Маскарад», «Сашка», «Княгиня Лиговская», «Тамбовская казначейша», «Смерть Поэта», «Поэт», «Памяти Одоевского», «Гете», «Бородино», «Песня про царя Ивана Васильевича…», «Мцыри», «Казачья колыбельная песня», «Не верь себе, мечтатель молодой…», «Дума», «Герой нашего времени», «Три пальмы», «Дары Терека», «Воздушный корабль», «Родина», «Свиданье», «Завещание», «Валерик», «Спор», «Сон», «Тамара», «Листок», «Морская царевна», «Кавказец».
Петербург, Москва, провинция, Кавказ и кавказцы, война и мир, быт и история… И ведь не просто же панорама, собрание пестрых глав, сцен и картин, но и характеры и судьбы, лица и положения! А о себе любимом? Раз-два и обчелся: «Молитва», «И скучно, и грустно…», «Ребенку», «Выхожу один я на дорогу…», «Как часто пестрою толпою окружен». Можно с известной натяжкой добавить в этот дневник души «Пленного рыцаря», но и только, ибо три удивительных женских автопортрета А. С. Смирновой, М. А. Щербатовой и В. К. Воронцовой-Дашковой это портреты не модных красавиц, а характеристических лиц светского Петербурга, и вовсе не личные лирические послания к женщинам своего вкуса и эстетического выбора. Как бы заготовки к тем огромным романам, план которых Лермонтов продумал до мелочей, пока его держали под арестом за глупейшую вздорную дуэль с сыном французского посла Эрнестом де Барантом. Один роман «из времен смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкою в Вене. Второй из Кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране» (Из воспоминаний Михаила Глебова, секунданта поэта на последней (июль 1841) дуэли с Николаем Мартыновым).
Словом, воленс-ноленс, а придется признать: больше всего похоже на разгадку загадки Лермонтова мнение Льва Толстого: «…если бы этот мальчик остался жив, не нужны были бы ни я, ни Достоевский!»
«Выхожу один я на дорогу…»
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб,
