ни края. Прелести замечательной осенней погоде добавлял ветер. Холодный, неприятный ветер, который по какой-то неведомой причине всегда дул только в лицо. Это было невероятно, но это было так. Когда Владик шел в сарай за углем, ветер бросал ему в лицо холодные капли дождя, а его порывы едва не срывали с программиста куртку. Когда Владик шел из сарая, с полным ведром угля, ветер проделывал все то же самое – дул в лицо и норовил сорвать одежду. Несчастный программист даже начал подозревать, что это не просто ветер. Он послан темными силами, чтобы доканывать лично его. Как будто ему, многострадальному, и без того мало мучений.
Главный источник его мучений, горестей и слез размещался в доме. Источник лежал на кровати, под целым ворохом одеял, высунув наружу только злое бородатое лицо. Нос источника был красным и опухшим, вкруг кровати валялись использованные салфетки, в которые источник поминутно сморкался, делая это с таким страшным трубным звуком, что Владик всякий раз невольно вздрагивал, слыша его. Казалось, то не человек выдувает из ноздрей сопли, то трубит пятый ангел, предвещая скорое наступление конца света со всеми сопутствующими ему ужасами. Эта иерихонская труба гудела непрерывно в течение дня, и Владик не переставал удивляться тому, как человеческий нос способен исторгать из себя столь громкие и зловещие звуки.
В соседней комнате, под таким же ворохом теплых одеял, лежала красноносая Машка, и тоже поминутно сморкалась. Делала она это, конечно, не так эпично, как Цент – ее нос не гремел, подобно грому небесному, а исторгал из себя вязкую субстанцию с тихим чавкающим звуком, которого Владик почти не слышал.
Еще эти двое постоянно чихали. Машка чихала громко и пронзительно, с каким-то лающим звуком. Первые раз сто Владик стабильно бегал желать возлюбленной крепкого здоровья, но потом надоело. У него уже язык отсох от пожеланий, а Машка здоровее не стала, продолжая звонко чихать примерно раз в десять минут.
А вот Цент, вот он чихал, так чихал. Это был не чих, это был выстрел крупнокалиберной гаубицы. Вначале звучало раскатистое и громкое – аааа…. Звук был жуткий. С таким звуком Харибда могла разверзать свою безразмерную пасть. А за ним следовало резкое – пчхи! И после этого звука Владику всякий раз представлялась огромная пушка, выплевывающая в сторону вражеских позиций многотонный снаряд. Большая и злобная Берта стреляла примерно раз в двадцать минут, и после каждого чиха хриплым голосом исторгала из себя поток площадной брани. А затем на всю избу гремел сердитый зов:
– Прыщавый!
И Владик, бросив все дела и сорвавшись с места, тут же бежал к постели больного.
Всякий раз, подходя к ложу Цента, Владик чувствовал себя красной шапочкой, которая внезапно поняла – там, под ворохом одеял, совсем не бабушка. И даже не дедушка. Там зло. И нет никакого смысла спрашивать, зачем злу нужны такие злобные глаза, такие острые зубы, такие сильные руки. Ясно без слов – зачем. Для злодейств.
Цент непрерывно требовал от него то того, то другого. Владик сорок раз на дню приносил ему в постель горячий чай с вареньем. Однажды слуга замешкался, и доставленный чай оказался не горячим, а теплым. Тогда из-под одеял высунулась рука, огромная рука, темно-синяя от густо покрывающих ее татуировок, и поманила Владика к себе. А когда тот подался вперед, широкая ладонь Цента стремительно сформировала кулак, и уже через мгновение Владик почувствовал себя Гагариным – вокруг него вспыхнули мириады ярких звезд. А рядом прогремел демонический голос из центра управления терзаниями:
– Еще раз принесешь мне такие помои, и я подселю тебя к Ивашке. Христом-богом клянусь – прямо к нему и отправлю!
– Я больше не буду, – промямлил Владик, когда большая часть звезд вокруг него погасла, и он вернулся из нокаута в реальный мир.
– Уж постарайся! А теперь живо принеси мне чаю! Даю на это целых пять минут. Не уложишься, отправишься к Ивашке.
Владик уложился, потому что к Ивашке ему ну совсем не хотелось. Во-первых, потому что характер у Ивашки был очень скверный. А во-вторых, потому что Ивашка уже давно пребывал в неживом, но удручающе активном состоянии.
Жил, а точнее – мер Ивашка в погребе. Погреб тот располагался на самом краю подворья, рядом с ветхим, покосившимся набок сараем, где догнивали свой век какие-то доски, ящики и вышедший из строя сельскохозяйственный инвентарь. В погребе, помимо самого Ивашки, не было ничего, только на самом дне зловонным слоем раскинулась гнилая картошка. Владик выяснил это лично, когда, по приказу Цента, исследовал погреб. Ивашки там тогда еще не было, а вот лестница была. Старая лестница, деревянная, очень ненадежная. Давно уж она отслужила свое. И когда Владик ступил на нее, лестница взяла и развалилась под ним. Ох и летел тогда Владик, ох и кричал. К счастью, слой гнилого картофеля немного смягчил его падение. Владик не пострадал. Но стоящий наверху Цент счел неправильным, что Владик не страдает. И он заставил его страдать. Захлопнул крышку погреба, и ушел по своим делам. Владик остался один в темном подземелье. Ужас, объявший его, трудно описать. Страдалец
