как один человек, стоя аплодировал горячо и восторженно. И только тому, к кому неслись эти аплодисменты, кричали:
– Сядьте!.. сядьте!..
Антон Павлович Чехов был болен и слаб.
Он не хотел этого чествования.
Он был скромен в кругу самых близких друзей.
Если было три посторонних человека, – он становился застенчив.
Но его убедили.
Время было такое.
1904 год.
Надо было пользоваться каждым случаем произвести:
– Смотр силам.
Надо было объединить общество.
– Поднимать настроение.
Юбилей певца:
– Сумерек русской жизни мог этому послужить.
И человек, который у всякого знакомого спрашивал:
– Как вы думаете? У нас будет конституция?[3]
и сам с уверенностью говоривший:
– У нас скоро будет конституция! уступил.
– Меня вплоть до выхода на сцену все стерегли! – улыбаясь, говорил он. – Чтоб я, как Подколесин[4], через окно не удрал!
И состоялось:
– Первое и последнее в его жизни чествование А.П. Чехова.
Оно было горячо, восторженно, единодушно.
Но была разлита какая-то грусть.
Во всем.
На сцене стоял, в сереньком пиджачке, такой простой, без всякой позы, милый человек. Еще молодой. Но с сединкой. С лицом, покрытым мелкими морщинками. С ласковыми глазами. С немножко растерянной улыбкой.
На него смотрели с любовью.
Весь зал смотрел именно:
– С любовью.
Словно:
– Спешили насмотреться.
И думали:
– Удастся ли еще видеть?
И в этом было что-то щемящее сердце.
Ему аплодировали не только горячо, не только восторженно.
– С нежностью.
Как говорят приятные вещи больным.
– Не жильцам на этом свете. С ним словно:
– Прощались.
И в этом торжестве все щемило сердце.
И то, что для чествования выбрали первый попавшийся случай:
– Постановку «Вишневого сада».
Надо воспользоваться!
Пока он еще:
– Среди нас.
И присутствие на чествовании Малого театра.
Милые, священные старушки Малого театра пришли поздравить со своим стариком-режиссёром Кондратьевым.
Они имели вид немножко растерянный.
Сконфуженный.
Словно в первый раз выступали перед публикой.
Старый Кондратьев имел вид их гувернера.
Малый театр явился чествовать писателя… ни одной пьесы которого он не поставил!
Явился «признавать» писателя на чужую сцену.
Как поздно у нас приходит это самое:
– Признание!
Это чествование было каким-то букетом ярких, красивых цветов, обвернутых в тонкий-тонкий, как паутинка, еле заметный черный флер.
Все было обвеяно грустными мыслями на этом торжестве писателя.
– Первом и последнем в его жизни.
И только А. П. Чехов был весел в этот вечер.
Так все вокруг человека, которого уносит злая чахотка, только делают, стараются делать веселые лица.
А он сам весел искренно.
И не замечает того, что замечают все кругом.
И чувствует себя:
– Хорошо!.. Право же, хорошо.
Единственная пощада, которую дает злой враг. Все кругом заботливо кричат:
– Сядьте!.. сядьте!..
А он стоял и улыбался.
Словно император в андерсеновском «Соловье»![5]
Он был весел в этот вечер.
В большом, в огромном, –
«Вспоминается Чехов последнего ялтинского свидания.
Он выходит из спальни с только что полученным, на тонкой папиросной бумаге, номером „Освобождения“.
Кто бы, в последние годы, не приезжал к нему, – один из первых вопросов он задавал:
– А как вы думаете? Скоро у нас будет конституция? Или говорил, как положительно ему известное:
– А знаете? У нас скоро будет конституция.
Он видел ее близость во всем…» («Чехову 50 лет». – «Русское слово», 1910, 17 января, No 13).
