может быть, чтобы допустили их так далеко. Громят, наверно.
– Громят, – согласился пограничник. – Только грома что-то не слышно.
Они невольно прислушались, но, кроме редких минных разрывов да пулеметных очередей, ничего не было слышно: грозное дыхание фронта откатилось далеко на восток.
– Значит, одни, – тихо сказал пограничник. – А ты говоришь: не уйду. А тут пулемет нужен.
Плужников и сам понимал, что без пулемета им не отбить следующей атаки. Но пулемета у него не было, а о том, чтобы уйти отсюда, он не хотел думать. Он помнил колючие глаза черноволосого старшего лейтенанта с орденом на груди, тоскливый, запуганный плач ребенка, женщин в подвале и вернуться туда без приказа уже не мог. И отпустить тоже никого не мог и поэтому сказал:
– Всем спать. Я подежурю.
Сальников тут же свернулся в клубок, а пограничник отказался, пояснив, что отоспался в воронке. Ушел в глубину костела, долго пропадал (Плужников уже начал беспокоиться), вернулся с Прижнюком и еще тремя; у рыжего старшего сержанта с артиллерийскими петлицами была задета голова. Он все тряс ею и прислушивался.
– Будто вода в ушах.
– Пованивают соседи, – сказал пограничник.
Плужников сообразил, что он говорит о трупах, что до сих пор валялись в костеле. Приказал убрать. Бойцы ушли, остался один артиллерист. Потряхивая контуженой головой, сидел у стены на полу, тупо глядя в одну точку. Потом сказал:
– А у меня жена есть. Родить в августе должна.
– Она здесь? – спросил Плужников, сразу вспомнив женщин в подвалах.
– Не, у матери. На Волге. – Он помолчал. – Как думаешь, придут наши?
– Придут. Не могут не прийти. О нас не забудут, не беспокойся.
– Сила у него, – вздохнул артиллерист. – Сегодня в атаку перли – жуткое дело.
– У нас тоже сила.
Старший сержант промолчал. Повздыхал, потряс головой:
– Может, в подвалы сходить?
– Скажите, что пулемета нет. Может, дадут.
– У них у самих не густо, – сказал артиллерист, уходя.
Немцы по-прежнему бросали ракеты. Вспыхивая, они медленно опускались на парашютах, освещая притихшую крепость. Изредка падали мины, с берегов доносились пулеметные очереди. Мучительно борясь со сном, Плужников, нахохлившись, сидел у пролома. Рядом мирно посапывал Сальников.
«А все-таки я – счастливый, – подумал вдруг Плужников. – До сих пор не задело».
Подумав так, он испугался, что накличет беду, стал поспешно внушать себе, что ему очень не повезло, но внутренняя убежденность, что его, лейтенанта Плужникова, невозможно, немыслимо убить, была сильнее всяких заклинаний. Ему было всего девятнадцать лет и два месяца, и он твердо верил в собственное бессмертие. Вернулся пограничник с бойцами, доложил, что убитых из костела вытащили. Плужников молча покивал: говорить не было сил.
– Приляг, лейтенант.
Плужников хотел отказаться,
