а от местной детворы.
Баббо Натале, пожалуй, единственный во всем Порчеллино, приносит реальную пользу коммуне. Он известен, прежде всего, как мастер, мастер на все свои большие руки. И столяр, и кузнец, и краснодеревщик, и слесарь. Все, что человеку под силу произвести руками в материальном мире, старик умеет. Он делает новое и чинит старое. В его мастерской на самой окраине города скопилась вся история Порчеллино: немые граммофоны, часы с обезумевшими кукушками, накуковавшими себе вечность, мотоциклы с коляской без коляски, печатные машинки со стертыми клавишами, гитары без струн, дисковые телефоны с замурованными внутри голосами. Ушедшие поколения городка до сих пор живут в удивительной мастерской, бок о бок с Баббо Натале, в старых вещах. Пожилой мастер должен страдать от нынешнего запустения Порчеллино больше других: он еще застал все эти вещи работающими.
Есть за душой у старого мастера еще один, особый талант, снискавший ему любовь всех маленьких обитателей Порчеллино: Баббо Натале мастерит игрушки. От кукол и солдатиков до железных дорог и маленьких домиков. Причем эти игрушки он раздает детям бесплатно. Ни с кого и никогда Баббо Натале не брал денег за свои игрушки. Даже после того, как детвора однажды случайно разбила его витрину. Они долго не решались прийти к нему, а когда, наконец, через несколько дней заглянули в мастерскую, стекло было на месте, а каждого из них ждала новая поделка. Баббо Натале родился задолго до появления на земле зла. Он не пострадал.
Мэр Порчеллино и старики с площади неоднократно предлагали Баббо Натале переехать из его мастерской на окраине в просторное помещение в самом центре. И ходить к нему стало бы ближе, да и ему престижа больше. В ответ на уговоры Баббо Натале лишь улыбался всем своим лицом – ртом, глазами, бородой и даже мочками ушей, как только он умеет, – и отказывался. А старики вздыхали с облегчением: они верят в то, что мастерская Баббо Натале на окраине охраняет их деревню от злых духов.
Парад умалишенных Порчеллино замыкаю я. Я оказался достойным приемным сыном клинического городка.
До какого-то момента мою жизнь можно было обозначить одним-единственным словом (немного для целой-то жизни), которое записала в своем дневнике Мария-Антуанетта в день взятия мятежниками Бастилии: «ничего». Я жил стерильной, бесшумной жизнью, идеально заправленной, точно постель новобранца. Не жизнь, а прямая линия, как на больничном мониторе. Живя так, рискуешь не заметить, что умер. Вокруг – белый шум в телевизоре, когда каналы прекращают свое вещание на ночь. Слишком обычная учеба, слишком нормальная работа, слишком среднестатистические друзья. Настолько слишком, что об этом даже неловко рассказывать в приличном обществе. Одно время я даже пробовал вести дневник. Я вел его полтора года. В итоге получился один бесконечный день длиной в полтора года. Я вырастил в своей душе скуку,
