не вижу ничего.
– Дело в том, что боязнь вынести на сцену какие-то естественные моменты, допускаемые нами в жизни, является, по моему глубокому убеждению, обыкновенным ханжеством.
Заслуженные артисты дружно хмыкнули. Тявринин растерянно проглотил неожиданный вывод молодого режиссёра.
– Интересная мысль, – заскрипел стулом Херсонов. – В жизни, например, мы ещё и ходим по нужде. Но при этом закрываемся в отдельных кабинетах и стараемся чтобы нас никто не увидел и не услышал за этим занятием. Может, имеет смысл это делать публично?.. Всем на глазах у всех?.. Ведь это самая естественная часть жизнедеятельности нашего организма… И боязнь вынести этот акт на всеобщее обозрение, не является ли печальным показателем нашего ханжества?.. – он взглянул на режиссёра. – Я просто рассуждаю.
– Каким образом это связано? – осторожно поинтересовался Антон Александрович.
– Мат – это словесные фекалии, – пояснил Херсонов. – Им место только в отхожих местах, каковыми являются частные беседы, но на сцене?!.. Я допускаю, что есть любители фекалий, в том числе и публично-словесных, но таких ребят называют меньшинствами. Я не уверен, что в этом случае морально здоровое большинство должно следовать, скажем так, сомнительным вкусам специфического меньшинства. Конечно, я и сам могу загнуть, но… я разделяю сцену и жизнь. Это не одно и то же. Есть допустимые и недопустимые вещи. В жизни – пожалуйста. Я бываю свиньёй, дайте мне поваляться в моей грязи. Но публично изливаться своей испорченностью, как это делает господин драматург, и как это он предлагает нам – извините!
Обстоятельный монолог Херсонова несколько озадачил молодого режиссёра. Он замолчал и задумался. В этот момент в его сумочке радостно затренькала мелодия. Болотов поспешно вынул надрывающийся телефон и, извинившись, отошёл к окну.
– Привет… Всё в порядке… Да… Хорошо… Лена, мне некогда, у меня репетиция… – он несколько секунд напряжённо выслушивал захлёбывающееся многословие абонента, потом неожиданно рявкнул высокой нотой: – Всё! Я занят! Пока!
Опустив телефон в сумочку, Антон Александрович шумно выдохнул, стряхивая с себя груз то ли своих личных проблем, то ли прерванного звонком принципиального творческого спора. Затем взял себя в руки, доброжелательно осмотрел притихший коллектив и вновь осветил своей улыбкой чёрный кабинет репетиционной комнаты.
– Ну что, продолжим?.. Договорим то, что мы не договорили, и я вас отпущу на перерыв. Времени у нас не так много, поэтому график работы будет плотным. Сегодня мы разберём материал по первому кругу… Сколько успеем, конечно, – он задумчиво перебрал пальцами лежавшую перед ним стопку листов режиссёрского экземпляра пьесы и, взглянув на Тявринина, продолжил: – Так вот, отвечая на ваш вопрос – для чего мы читали, и будем пока читать весь текст без купирования его нашей внутренней цензурой, я хотел бы прежде согласиться с вами в том, что мат в пьесе не всегда к месту. Иногда он тяжёл, навязчив и скорее раздражает, чем рисует образную картину. Но в данной пьесе – и это моё глубочайшее убеждение! –
