д низким потолком болтались три лампочки на шестьдесят ватт каждая, которые с трудом освещали помещение. Втянув ноздрями стоявший в подвале стойкий запах пота и старой овчины, Фитун исподлобья глянул на председателя собрания, в роли которого выступал, как обычно, начальник отдела домовых Октябрьского проспекта Корнут Моздыль.
– Дорогие товарищи! – взывал тот к тишине, поднимая руки. – Давайте не будем базлать и повторяться! Вопрос о введении должностей квартирных уже, так сказать, достаточно провентилирован, и наши предложения отправлены Наверх. Чего сейчас трепаться на ту же тему в десятый раз? Понятно, что те домовые, у кого в доме по сто, а то и двести, триста квартир, не в силах справляться в должной мере со своими, так сказать, обязанностями.
Лениво почесав длинным ногтем за правым ухом, Фитун снова прикрыл глаза и подумал о Сабуне Кухтейном. Тот был его старым приятелем. Поскольку их родители дружили, то они вместе росли, потом вместе окончили начальную двадцатилетнюю школу, после которой Сабун пошел учиться на лешего, а Фитун по совету отца подался в домовые.
Надо сказать, к вопросу профориентации у не́жити отношение было довольно серьёзное. Наверху справедливо полагали, что лучше с самых малых лет рассмотреть в нежитёнке его или её врожденные наклонности, дабы подтолкнуть к правильному выбору профессии – как-никак, но на их обучение тратились немалые средства и время. Поэтому к нежитёнкам присматривались сызмальства, чтобы потом не тратиться на их переподготовку, если вдруг окажется, что кто-то по юношеской своей глупости или по недогляду взрослых сунулся в водяные вместо леших или в кикиморы вместо русалок. После начальной двадцатилетки, где ещё не было никакого деления на домовых, водяных, полевиков, русалок, болотниц, кикимор и прочих, все поступали в профессиональные учебные заведения, в которых в течение ещё пятидесяти лет из нежитёнка готовили узконаправленного специалиста. В процессе такого обучения каждый их них постепенно приобретал соответствующий внешний облик, обучался необходимым навыкам и методам работы, а также прочим необходимым в службе вещам. После выпуска все назначались на соответствующую должность третьей категории.
Поскольку Фитун с Сабуном с самых малых лет демонстрировали вполне себе лояльное отношение к людям и даже симпатизировали им, то выбор, куда идти, был у них не особо большой – либо в лешие, либо в домовые. Можно было, конечно, ещё податься в хлевники или сарайники, но эти специальности считались менее престижными и перспективными. Всем же остальным полагалось, как минимум, относиться к людям равнодушно, а некоторым, как, к примеру, водяным, витряникам или овинникам и того больше – не любить от всего сердца и приносить всяческий вред вплоть до погибели. Так у не́жити соблюдался определенный баланс в отношениях с людьми, чтобы те совсем уж не зарывались (к чему у них, кстати, была определенная наклонность), а всё-таки задумывались время от времени, как правильнее поступить в той или иной житейской ситуации.
В итоге, как уже было сказано, по окончании начальной двадцатилетки Сабун Кухтейный пошел учиться на лешего, а вот Фитун поддался на уговоры отца. Тот сам был банником, но должность свою не любил и тяготился ею, втайне всегда мечтая быть домовым, и в сыне он видел реализацию своей несбывшейся мечты.
Сабун был отличником, учебу окончил с дубовой медалью, покрытой с двух сторон жёлтым золочёным мхом, и мог сам выбирать место своего распределения. Не будь дураком, выбрал он себе служить лешим где-то в горах на Северном Кавказе. А чего – чистый горный воздух, красивые пейзажи, почти нетронутая природа, да и народу не много. Но ему потом вообще дико повезло, так как семьдесят лет назад в этих местах люди организовали заповедник. Для Сабуна началась прямо-таки райская жизнь: людей стало ещё меньше, охоту вообще запретили, костры никто не разводит, цветочки никто не рвёт, грибы не собирает… Благодать! Делать, считай, ничего не надо, так как за тебя всю работу, фактически, егеря делают, с которыми у Сабуна были распрекрасные отношения. По крайней мере, так он писал в своем последнем письме, которое Фитун получил месяца полтора назад.
Как же сейчас Борщевик завидовал ему, сидя на скрипучем гнутом стуле в душном подвале среди горланящих домовых.
– Мы входим в ваше положение, товарищи, и этот вопрос решается, – продолжал начальник отдела, стоя за трибуной, роль которой выполняла пара пластмассовых ящиков из-под бутылок, поставленных на попа, – а пока, так сказать, принято решение бросить вам на помощь оставшихся без дела кикимор. Естественно, кикиморы не болотные, а домовые. В основном это Зареченские.
Октябрьский проспект строился параллельно реке, протекающей через весь N-ск, и между ними была зона старой частной застройки, состоящая из нескольких Заречных улиц – Первой, Второй, Третьей и так далее. Большие многоквартирные дома довольно быстро и активно возводились вдоль новой транспортной магистрали, и будущее, как говорится, было именно за ними. Поэтому домовых с Заречных улиц, когда настало время, прикрепили именно к отделу Октябрьского проспекта.
Однако
