скользнул за ним, и Гриша отметил, что ступает он совсем беззвучно. У колонны остановился, достал часы-луковицу, что-то пробормотал, сказал Грише:
– Полчаса до полуночи. Не нравится мне это время, самое оно гнилое.
Глянул на Гришу искоса, усы топорщились на отвердевшем лице.
– Револьверт изготовь. Слушай, а как твое фамилие на самом деле? Ведь приврал же, что Арбелин… аристокра-ат. Аристократов я издаля вижу.
У Гриши от обиды прошел и страх. Он неожиданно для себя честно ответил:
– Да гадкая у меня фамилия для поэта революции. Протопоповский. Батюшка-поп подсудобил. То ли дело твоя.
– Знатный кандибобер, Гриша-попович, значит. Твой Арбелин тоже не наземом и сохой отдает. Заходим тихо, как мышки. Вишь, твой кореш запереть забыл… или не смог.
Ручка кольта холодила ладонь, револьвер оттягивал руку. В темном соборе ничего духоподъемного Гриша не нашел. Впереди, над одинаковыми белыми надгробиями царского отродья, над коваными решетками, висел необычный, ажурный золоченый алтарь, похожий на изукрашенные ворота. Кажется, припахивало ладаном, а может, то были Гришины детские воспоминания. Ангелочки под сводами едва виднелись, словно призраки. Квадратные колонны с рифлеными углами розового камня теперь казались облитыми стекающей кровью.
«Какая ерунда мерещится», – подумал Гриша, усилием воли опуская руку, уже было поднявшуюся в домашнем жесте – для крестного знамения. Ботинки страшно громко шоркали по каменным плитам рядом с бесшумными сапогами спутника, но преследуемый был занят своими делами – он включил электрический фонарь и над чем-то возился. Наум и Гриша спрятались неподалеку за холодной полированной колонной близ зеленого змеевикового надгробия Алесандра I и темно-красного – его жены. Эта пара могил всегда казалась Грише глупым купеческим ухарством среди строгого белого мрамора.
Мистик чиркнул спичкой, явственно запахло серным дымком. Орлецов зажег расставленные на полу перед надгробиями непривычно темные свечи, и тусклые огоньки озарили нелепую картину.
Уж чего не ожидал Григорий услышать, так это куриного квохтанья. Виссарион поднялся, в вытянутой руке у него, схваченный за ноги, бился черный тощий петушок.
Блеск стали, взмах – из шеи обезглавленной птицы потекла черная кровь. Ею Виссарион принялся рисовать что-то на полу меж свечей. Потом отбросил куриный трупик, скинул пальто и шагнул к начерченной пентаграмме.
Огоньки позволяли видеть его красивое запрокинутое лицо с закрытыми глазами. Он негромко не то запел, не то застонал подобие молитвы. От свечей потянуло тяжелым духом плавленого жира. А не человечьего ли?
Наум толкнул Гришу локтем, однако тот и так был весь внимание.
Ритуал продолжался довольно долго, но холода в нетопленном храме оба не ощущали, вглядываясь до рези в глазах.
Хоть пенье на непонятном языке и едва доносилось, все же Гриша почуял неприятное, искаженное эхо, словно кто-то подпевал не то из-под
