была очаровательна; муж её, очевидно, не чувствовал ещё бремени брака и целовал её так часто и так нежно, будто поэма их любви была раскрыта ещё на первой странице.
В три часа ночи в большой зале виллы я опять сидел за роялем и пел… всё тише, всё тише, пока, наконец, моя песня была слышна только одной Анжелике. Луна, освещая высокую комнату с большими зеркалами, уползала всё дальше и дальше, погружая нас в таинственную сладостную мглу. А мы не замечали её, потому что среди наших ласк нам было тепло, светло и уютно. Когда мы очнулись, мы были одни. Молодые давно уже скрылись в своей опочивальне. Уже занималась заря и становилось совсем светло.
– Анжелика, а где же устроят нас? – спросил я, вглядываясь в её широкие, словно опьянённые глаза.
И, тихо ведя меня за руку по широкому коридору, она ввела меня в небольшую голубую спальню.
Не помня себя от усталости, я кинулся одетым на постель и, закрывая глаза, воскликнул:
– Я отдыхаю!
Потом тихо защёлкнула дверь, Анжелика опустила шторы, – и наступила тьма.
Когда вечером следующего дня я садился в поезд, который вёз меня во Флоренцию, я уже чувствовал, что никогда ничто не заставит меня отречься от любви к этой сладостной стране вечной сказки и вечной красоты Любви.
С гитарой до Рима
Выехав вечерним поездом из Болоньи и присматриваясь к соседской публике, я убедился, что блондинка, разглагольствующая на каком-то смешанном языке о Толстом и Шопенгауэре – была русской. Я сидел в углу и невольно улыбнулся, когда мою соотечественницу окружили пылкие и юркие итальянцы, сбивая её с толку юмористическими замечаниями и разбивая все её философские выводы неожиданными вставками, вроде любезности:
– Синьорина, вы так прелестны, что я готов уверовать во все принципы Толстого, чтобы угодить вам!
– О, синьорина весьма начитанна, – улыбнувшись, сказал молодой, но уже залоснившийся от жиру патер, – когда бы наши девушки знали Толстого и Шопенгауэра, они бы ничего не прибавили к своей красоте, а нам отравили бы жизнь!
Беседа в этом духе продолжалась так долго, что я спокойно уснул под шелестящий говор и убаюкивающее раскачивание поезда.
Проснувшись, я услышал те же голоса, но только теперь с Толстого перескочили на Боккаччо, и щекотливые декамероновские темы вызывали почти недвусмысленные замечания присутствующих, чего, по незнанию языка, не понимала милая блондинка.
Тогда, немножко боясь возможных последствий её легкомыслия, я тихо сказал по-русски:
– Мадемуазель, будьте осторожнее. Вагонные беседы и знакомства не всегда кончаются благополучно. По замечаниям, которые я слышу кругом, – вас оценили далеко не лестно!
К моему удивлению, из угла, где сидела молчаливая дама в серой вуали, раздалось неожиданное подкрепление.
– Я тоже уже давно хочу сказать барышне, что из любви к России не следует делать русскую женщину каким-то посмешищем!
Тон
