и читателей.
Не вдаваясь в анализ причин такого положения вещей, отметим, однако, что современная шотландская литература все чаще заявляет о себе как о самобытной национальной литературе, отличной от литературы английской, как, впрочем, и от любой другой. Она вспоминает – и все чаще к ней обращается – свою собственную славную историю, свой язык – шотландский английский (произошел от нортумбрийского диалекта древнеанглийского языка; заметное влияние на него оказал шотландский язык, относящийся к кельтской группе), который действительно отличается от узаконенной нормы британского английского и который все чаще становится языком литературных произведений. Вспоминает она и свое место действия, свое пространство.
В книге «Искусство прозы» Д. Лодж указывает: «Чувство места действия появилось в истории художественной прозы довольно поздно. Как отмечал Михаил Бахтин, города классических рыцарских романов – н е более чем театральные задники, которые легко меняются местами: Эфес может быть Сиракузами или Коринфом – нам о них не рассказывают. Первые английские романисты так же мало описывают место действия. Лондон в романах Дефо и Филдинга лишен ярких деталей, характерных для Лондона Диккенса» [Lodge, p. 57]. По мнению Д. Лоджа, свидетельством и неотъемлемой характеристикой зрелости современной прозы является осознание самой литературой того факта, что место действия и вырастающее на его основе литературное пространство имеют непосредственное отношение к национальному самоопределению и самоосознанию литературы. Эта же идея звучит в произведениях многих современных шотландских авторов.
Блуждающие солнечные пятна скользили с одной крыши на другую, делая большие жилые дома блестящими на фоне темных башен административных зданий, высвечивая силуэты куполов Королевского госпиталя на фоне мрачного шпиля Некрополя. «Глазго – прекрасный город, – сказал МакАльпин. – Почему мы этого почти никогда не замечаем?» – « Потому что никто не воображает, что он здесь живет», – ответил То. МакАльпин закурил сигарету и произнес: «Если тебе хочется объяснить, то я бы послушал с удовольствием».
Только вспомни о Флоренции, Париже, Лондоне, Нью‐Йорке. Даже если ты приезжаешь туда в первый раз, ты не чувствуешь себя чужим, потому что ты уже бывал там в картинах, романах, книгах по истории, в фильмах. Но если город не был описан художником, даже его жители не живут в нем в своем воображении. Чем для нас является Глазго? Домом, местом работы, футбольной площадкой, полем для игры в гольф, пабом и несколькими улицами, соединяющими эти места. Вот и все. Нет, я ошибся, есть еще кино и библиотека. Но когда мы хотим дать работу воображению, мы представляем Лондон, Париж, Рим эпохи Цезаря, американский Запад начала нашего века, все, что угодно, но не здесь и не сейчас. Воображаемый Глазго существует только в куплетах мюзикла и в нескольких плохих романах. Вот и все, что мы дали миру. Вот и все, что мы дали себе [Gray, p. 243].
Не последнюю
