сам тогда чубатым был мальчишкой.
Но вот теперь согнувшийся старик.
Он так стесняется быть лишним иногда,
И за себя ни слова не замолвит.
А лишь десятки грозных синих молний
В глазах смягчают внутренний удар.
Я посмотрю, и жалость и печаль
Терзают душу: что ж он так стареет?
Бутылка годы гонит все быстрее.
Морщинить куртка стала на плечах.
Я так боюсь предутренних звонков,
Когда Господь на небе засыпает.
Качаю детства я босую память
Незначащих и милых пустяков
Сосна
Моя душа, летая в каждом сне,
Дороги к дому повторяет абрис –
Она одна, в Сибирь заветный адрес,
И все мечты направлены лишь к ней.
Здесь папа, дом и много лет пути,
И та сосна, что пахла чем-то терпким,
Ее иголки где-то возле сердца,
И солнцу через них всегда светить.
Она махала, ветки распластав,
Когда с отцом мы проплывали мимо,
И весла пели так невыразимо
У каждого знакомого куста.
Вершины гор, как спины у китов
Поросших лесом, спали где-то рядом.
Я провожал их, обернувшись, взглядом.
И отражались сны их за бортом.
Я пальцы опускал. Вода текла
И дно у лодки снизу холодила.
На мелководье шли кусочки ила.
И двигались отца ладони в лад.
Сосна стоит под зноем и в снега,
Ей срок людской почти что не заметен,
Мне тянет жилы место вечной мекки,
Где каждая пылинка дорога…
Папе
Папка, до чего же ты смешной, ей-богу!
7–00. Привычна на трамвай дорога.
Садик наш ветвями растопырил руки.
В чистой скромной куртке и таких же брюках
Ты идешь, хранящий знанья тысяч книжек,
Поглощая снова их ночною тишью.
Знаю, ты гордишься, что шагаем рядом,
Мы похожи очень – сравнивать не надо.
Что с глазами, слезы? Пап, не три руками!
Не найти в карманах рукавиц с платками.
Папка, до чего же ты смешной, ей-богу!
Как же непривычно… что пуста дорога…
Предновогоднее
Мама, ты, наверное, не помнишь –
То ли я уснул не до конца,
Но проснулся вдруг примерно в полночь
И увидел елку и отца.
Из-за двери детской темной спальни
Я пошлепал сонно босиком.
Вдруг глаза раскрылись моментально –
Освещен, украшен был наш дом.
Ты стояла у стены на стуле,
Стройная,
