наступит час расплаты
За блаженный этот год.
Моя слепая власть –
Над женщиной – пропала.
Я долго, нудно, вяло
Ей что-то плёл про страсть,
Про добрые начала.
А женщина устало
Качала головой
И тихо повторяла:
«Не надо, милый мой!»
Прощай, любимая, прощай!
Внимания не обращай
На все мои забавы.
Не для веселости я пью
И Музу мучаю мою
Совсем не ради славы.
Когда бы ты могла понять:
Стихи ночами сочинять –
Печальная услада.
В ночной смятенной тишине
Приходит забытье ко мне…
А что ещё мне надо?
То, что мы охладели с тобой,
То, что страсти, как угли, сгорели, –
Это выдумать может любой…
Просто напросто мы отрезвели.
Мы вошли, так сказать, в колею.
Нас за это никто не осудит.
Всё прошло. Даже слово «люблю»
В жар не бросит и губ не остудит.
Вся травой заросла колея –
Тыщу лет не скрипели колёса.
Слышу я в клокотанье ручья
Храп волками забитого лося.
Задевают за когти ветвей
Облака, облака грозовые…
Может, капли их дождевые
Станут каплями крови моей?
Всё темней, всё темней, всё темней…
Вдруг пахнуло прелью древесной.
И защёлкал в кустах соловей.
Соловей никому неизвестный.
Тамада
Л.Г.Г., одному из последних свидетелей «великой резни»
Пар струился над форелью. Нарастал, сгущался гул.
Первобытное веселье в нас во всех Левон вдохнул.
По армянскому обычаю тосты он произносил.
кто-то /просто для приличья/ о родне его спросил.
Пальцы чёрные кривые сжал в испуге тамада.
И увидел я впервые: голова его седа.
Все притихли, словно дети. Грудь сдавило у него.
– У меня на белом свете не осталось никого!
В полутьме хмельного зала плакал старый тамада.
– Извините, – вдруг сказал он. Встал и вышел…
Навсегда!
Маки на крепостной стене
/Вольный перевод с восточного. В конце 60–х один из моих приятелей попросил помочь ему «добить халтуру» – истекал срок сдачи рукописи в издательство. Перевод опубликован под другой фамилией и в искаженном виде. – Л.Т./
Словно солдаты в смертельной атаке,
Вверх по стене подымаются маки.
В каждый уступчик, в каждую складку
Маки вцепляются мёртвою хваткой.
В этом упорстве есть странное
