крикнула: «Идиот!»
– Жи‐ды, – мрачно крикнул опьяневший Карась.
Туман. Туман. Туман. Тонк‐танк… тонк‐танк… Уже водку пить немыслимо, уже вино пить немыслимо, идет в душу и обратно возвращается. В узком ущелье маленькой уборной, где лампа прыгала и плясала на потолке, как заколдованная, все мутилось и ходило ходуном. Бледного, замученного Мышлаевского тяжко рвало. Турбин, сам пьяный, страшный, с дергающейся щекой, со слипшимися на лбу волосами, поддерживал Мышлаевского.
– А‐а…
Тот, наконец, со стоном откинулся от раковины, мучительно завел угасающие глаза и обвис на руках у Турбина, как вытряхнутый мешок.
– Ни‐колка, – прозвучал в дыму и черных полосах чей‐то голос, и только через несколько секунд Турбин понял, что этот голос его собственный. – Ни‐колка! – повторил он. Белая стенка уборной качнулась и превратилась в зеленую. «Боже‐е, боже‐е, как тошно и противно. Не буду, клянусь, никогда мешать водку с вином». – Никол…
– А‐а, – хрипел Мышлаевский, оседая к полу.
Черная щель расширилась, и в ней появилась Николкина голова и шеврон.
– Никол… помоги, бери его. Бери так, под руку.
– Ц… ц… ц… Эх, эх, – жалостливо качая головой, бормотал Николка и напрягался. Полумертвое тело моталось, ноги, шаркая, разъезжались в разные стороны, как на нитке, висела убитая голова. Тонк‐танк. Часы ползли со стены и опять на нее садились. Букетиками плясали цветики на чашках. Лицо Елены горело пятнами, и прядь волос танцевала над правой бровью.
– Так. Клади его.
– Хоть халат‐то запахни ему. Ведь неудобно, я тут. Проклятые черти. Пить не умеете. Витька! Витька! Что с тобой? Вить…
– Брось. Не поможет, Николушка, слушай. В кабинете у меня… на полке склянка, написано Liquor ammonii, а угол оборван к чертям, видишь ли… нашатырным спиртом пахнет.
– Сейчас… сейчас… Эх‐эх.
– И ты, доктор, хорош…
– Ну, ладно, ладно.
– Что? Пульса нету?
– Нет, вздор, отойдет.
– Таз! Таз!
– Таз извольте.
– А‐а‐а…
– Эх вы!
Резко бьет нашатырный отчаянный спирт. Карась и Елена раскрывали рот Мышлаевскому. Николка поддерживал его, и два раза Турбин лил ему в рот помутившуюся белую воду.
– А… хрр… у‐ух… Тьф… фэ…
– Снегу, снегу…
– Господи боже мой. Ведь это нужно ж так…
Мокрая тряпка лежала на лбу, с нее стекали на простыни капли, под тряпкой виднелись закатившиеся под набрякшие веки воспаленные белки глаз, и синеватые тени лежали у обострившегося носа. С четверть часа, толкая друг друга локтями, суетясь, возились с побежденным офицером, пока он не открыл глаза и не прохрипел:
– Ах… пусти…
– Тэк‐с, ну ладно, пусть здесь и спит.
Во всех комнатах загорелись огни, ходили, приготовляя постели.
– Леонид
