щейся руки.
На промозглых нарах железякой,
На стекле осколками стекла,
Струйкой крови на полу барака
Расписалась жизнь – пока была.
Пролог
Бледное небо слабо желтело на востоке – там, где обозначилась шоколадно-коричневая, низкая земля Палестины. Море было еще темно-маслянистое, таинственное. Только за кормой сверкали бесчисленными пузырями легкие убегающие струи. В жемчужно-прозрачном свете раннего утра море катило к незнакомой земле низкие, еле заметные волночки.
Пожилой монах из России вглядывался в берег Палестины, стараясь рассмотреть пляжи, домики, невнятные серые деревья. Палестину он знал только по описаниям и книгам. А теперь в этой стране ему предстояло дожить все, что отпущено.
– Не беспокойтесь, не первый раз возим, к самому монастырю доставим!
Это, конечно, был Васенька: самый молодой матрос. Наверное, не было у Васеньки отца или это на корабле сильно не хватало ему компании мужчины постарше, но факт: всю дорогу вел он с пожилым, солидным монахом долгие «умные» беседы – и о божественном, и просто о жизни.
– Ну мы понятно… А вам что в такое время не спится? Сошли бы с борта, когда уже совсем день…
– В такое время, Васенька, еще летают сны-мучители над грешными людьми и ангелы-хранители беседуют с детьми. Самое время делать дела, пока людей нет; а когда все проснутся – монаху пора уже быть в монастыре, не в миру…
Пока говорили, солнце выкатилось из-за земли: по-южному быстро, легко, заливая серо-жемчужное мерцающее небо ровной голубой и тоже прозрачной глазурью. Мир словно вспыхнул: море стало сияюще-синим, серые пляжи – золотыми, домики – белыми. На фоне темно-зеленых кипарисов, серебристо-зеленых олив задумчиво курились, двигались полосы тумана. Мотор стукнул в последний раз, замолчал. Ни ветерка, ни звука: только булькала вода за бортом, да зашипел песок, в который уперся нос катера.
Прибоя не было… так, легкое дыхание моря, легкие низкие волночки. Плеск моря казался слышнее голосов.
– Кипр видели?
Это опять кричал матрос Вася.
– Вы же мне еще в море показывали!
– То в море… А вон видите? Такая коричневая глыба…
Монах напряг зрение… Нет, глыбы не было… Разве что странная коричневая полоска, как мазок на ясной сини моря.
– Это и есть?
– Оно самое!
Падал на песок трап, говорили матросы, метрах в ста у шаланды перекликались ранние местные рыбаки. Странно, но все равно было тихо; в свете раннего-раннего утра как будто растаяли все звуки.
Кто не видел утренней Кореи,
Тот не знает вечной тишины.
Нам не слышны ваши батареи,
Нам не слышен грубый рык войны.
Сколько ваши пушки ни старались,
Наши уши были как во сне.
Ваши брань и крики затерялись
В утренней, великой тишине.
Стихи были не монаха, и он порой об этом жалел. Господь судил ему борьбу со многими своими грехами, одним из них порой бывала зависть: почему не он придумал что-то хорошее?!
Монах благословил Васеньку, попрощался с капитаном, сошел на берег по скрипучему шаткому трапу. Гулко ударило сердце: он здесь! Монах опустился на колени, поцеловал Святую Землю. Равнодушно галдели матросы. Что-то по-своему галдели рыбаки на непонятном монаху языке. Мальчишки то ли помогали им, то ли мешали. Они тоже галдели странными, как бы и неземными голосами.
Равнодушно плескалось море, набегало на берег мелкими прозрачными волночками. Вода была пронзительно-голубая, суетились в воде какие-то мелкие жизни. За несколько суток пути море изрядно надоело, да еще к югу от Турции день и ночь сильно поболтало. Монах с удовольствием чувствовал под ногами твердую землю, вдыхал воздух: еще не согретый, прохладно-вкусный. Прямо перед ним вырастал красивый белый город, чем-то неуловимо напоминавший ему Крым. Торчали колокольни монастыря в стороне, и где-то возле монастыря должна быть остановка автобуса. Очень чувствовался юг – уже по разным оттенкам зеленого на всех деревьях, этому разнообразию зелени.
Пора идти! Солнце взошло, его предупреждали: скоро станет по-настоящему жарко. Монах еще раз махнул Васеньке, и все, и Васенька проваливался в прошлое, как и весь катер, как и весь путь сюда. Без прошлого ничего нет, но и прошлого тоже уже нет. Монах целенаправленно двинулся по дороге к белой стене монастыря. Стена маячила перед скоплением городских домиков, в конце пляжа: от силы метров четыреста. А монах привык долго гулять один; вес чемодана почти не ощущался в натренированной руке.
Как
