в истине этого сопротивления. Сомневаться в нем нельзя будет даже и тогда, если бы все губернии наперерыв изъявили готовность завести у себя комитеты; мы знаем цену подобных официальных изъявлений – да и притом, соглашаясь на предложения правительства, дворянство еще не делает никакой уступки; напротив, оно в тайне может рассчитывать на эти самые комитеты для утверждения и охранения того, что оно считает своими правами. Удивляться этому, негодовать на это – не для чего; всякая перемена в быте, уже успевшем укорениться, влечет за собою хотя временные жертвы, сопряжена с некоторою неизвестностью насчет конечного исхода дела; а на жертвы способны немногие, даже необходимость их не все понять в состоянии – и неизвестность каждому тягостна. Здесь не место входить в разбирательство причин подобного образа мыслей между нашими дворянами; ограничусь одним указанием на противуположный – по известиям – дух, господствующий в польском дворянстве западных губерний, и предоставлю другим отыскивать исторические причины такого различия. Краткость времени также не позволяет мне вдаваться в оценку существующего порядка вещей; да и, наконец, не в том дело. Дело в том, чтобы, признав неоспоримый факт слабого сочувствия дворян к видам правительства, – поставить себе следующий вопрос: предоставить ли одному правительству, своими мерами и действиями, своим вмешательством и влиянием победить упорство дворян, склонить их к уступкам, рассеять их опасения, или же предложить правительству то независимое, но деятельное и честное содействие мысли и слова, без которых самая неограниченная власть не в состоянии основать что-либо долговечное и прочное – и которого, сколько можно судить, желает самое наше правительство, не взявшее на себя решить – указом или манифестом – важный вопрос освобождения крестьян.
Мне скажут: с этою именно целью назначены комитеты; так; но при теперешнем настроении дворян, при отсутствии всяких предварительных и подготовительных обсуждений, при внезапности самой меры кто может поручиться в том, что уездные и губернские комитеты действительно поймут всё значение своих трудов – и будут содействовать правительству? Общественное мнение выразится в назначении лиц, из которых будут состоять комитеты;[3] но самое это общественное мнение – имело ли оно возможность правильно и сознательно сложиться? Не будем ли мы все, не исключая даже самых благонамеренных из нас, действовать ощупью, бродить как во тьме, следуя часто случайным, мгновенным увлечениям? И неужели нет средства внести свет в этот хаос, придать стройность и порядок неурядице сбивчивых и противуречащих мнений, над которой тщетно будет носиться Власть, в настоящем случае недействительная и даже слабая, при всем своем вообще громадном могуществе?
Мы полагаем, что средство это существует. Оно состоит в возбуждении и призвании всех живых общественных сил к дружному содействию царю – следовательно, в возбуждении и призвании также и тех сил, которые до сих пор были поставлены в недоверчивое отдаление от правительства и готовы теперь с радостью, открыто, безо всяких задних мыслей и тайных намерений, отдаться в распоряжение власти, явно стремящейся к водворению и упрочению общего блага. Эти силы – я назову их: это русская наука и русская литература.
Одинокий мой голос был бы ничтожен, но я уверен, что выражаю единодушное мнение моих собратий, когда утверждаю, что все мы готовы идти навстречу правительству, которому покорялись всегда, но которое полюбили только недавно. Мы не желаем преувеличивать наше значение; но мы чувствуем, что мы можем быть полезны власти, и мы все проникнуты готовностью быть ей полезными, сослужить ей в настоящем случае посильную службу. Этого давно не бывало. Нужны были все жестокие опыты последних годов, нужен был такой великий шаг вперед правительства, чтоб это могло сбыться, и неужели это мгновение пройдет даром, неужели старинная недоверчивость восторжествует снова? Мы не хотим этому верить; мы уже строим мосты над той бездной, которая, так долго и беспрестанно расширяясь, отделяла власть от нас, мы уже двинулись ей навстречу. Мы идем не с лестью на устах и эгоизмом в сердце, как это делали те, часто хуже чем безыменные защитники правительства, которым оно, нисколько их не уважая, полупрезрительно доверялось; мы идем к власти не потому, что она власть, а потому, что она желает истины и добра – и не налагает на нас никакого отречения, не принуждает нас к лукавству. Мы верим ей; пусть и она поверит нам!
Возвращаюсь к предмету этой записки. Я упомянул о слабом сочувствии наших дворян к намерениям правительства насчет освобождения крестьян; я бы мог сказать более. Дворяне наши страшатся этих намерений; они страшатся за свое будущее, за самое существование. Действительно – вопрос этот так важен и сложен, он сопряжен с такими разнообразными затруднениями, решение его так мало было подготовлено гласным и свободным рассуждением о нем, что даже всякое другое сословие, более нашего дворянства привыкшее к сознательной оценке своего положения – скажем прямо – более образованное, могло бы почувствовать смущение и недоумевать. Время, наставления и пример правительства, обмен различных воззрений между дворянами сильно будут способствовать к скорейшему – если можно так выразиться – назреванию вопроса; но этого всего недостаточно.
