ныя башни городской ратуши – мрачнаго зданія времени Карла Пятаго.
Габріэль долго ходилъ по пустынной маленькой площади, надвинувъ капюшонъ плаща до бровей и не переставая сильно кашлять. He останавливаясь ни на минуту и стараясь защитить себя ходьбой отъ холода, онъ смотрѣлъ на входъ въ соборъ со стороны площади – на дверь Прощенія. Только съ этого фасада церковь имѣла величественный видъ. Луна вспомнилъ другіе знаменитые соборы, стоящіе на возвышеніи, выдѣляясь среди окружающихъ зданій, открытые со всѣхъ сторонъ, гордо выставляющіе на показъ свою красоту, и сравнивалъ ихъ мысленно съ толедскимъ соборомъ, праматерью испанскихъ церквей, тонущимъ въ потокѣ окружающихъ зданій, которыя такъ застилаютъ его, что его внѣшнія украшенія виднѣются только въ просвѣтахъ сосѣднихъ узкихъ улицъ. Габріэль, хорошо знавшій внутреннюю красоту собора, вспоминалъ обманчивые съ виду дома на востокѣ, жалкіе снаружи, а внутри разукрашенные алебастромъ и филигранной работой. He напрасно жили въ Толедо цѣлыми вѣками евреи и мавры. Ихъ нелюбовь къ внѣшней пышности, повидимому, повліяла и на архитектуру собора, утопающаго среди домовъ, которые тѣснятся вокругъ него, стараясь укрыться въ его тѣни.
Только на площади Ayuntamiento христіанскій храмъ могъ обнаружить все свое величіе. Тутъ, подъ открытымъ небомъ, возвышались при свѣтѣ зари три стрѣльчатыя арки главнаго фасада и колокольня, огромная, съ выступающими ребрами. Крышу ея образовалъ alcuzun – какъ бы черная тіара съ тремя коронами, расплывавшаяся въ полумракѣ туманнаго свинцово-сѣраго зимняго утра.
Габріэль съ нѣжностью смотрѣлъ на закрытый тихій храмъ, гдѣ жили его родные и гдѣ онъ провелъ лучшее время своей жизни. Сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ здѣсь въ послѣдній разъ!.. Онъ сталъ съ нетерпѣніемъ ждать, чтобы открылись, наконецъ, двери собора.
Онъ пріѣхалъ въ Толедо изъ Мадрида наканунѣ вечеромъ. Прежде чѣмъ запереться въ своей маленькой комнаткѣ въ гостиницѣ del Saagre (прежней Meson del Sevillano, гдѣ жилъ Сервантесъ), ему непремѣнно хотѣлось взглянуть на соборъ. Онъ бродилъ около часа вокругъ него и слушалъ лай сторожевой собаки, испуганной шумомъ шаговъ въ тихихъ, мертвыхъ маленькихъ улицахъ. Вернувшись въ свою комнату, онъ не могъ заснуть отъ радости, что вернулся на родину послѣ долгихъ тяжелыхъ лѣтъ скитанія. Было еще темно, когда онъ снова вышелъ изъ гостиницы и направился къ собору, чтобы дождаться открытія дверей.
Чтобы занять время ожиданія, онъ сталъ разглядывать красоты и недостатки храма, произнося вслухъ свои сужденія, какъ будто хотѣлъ призвать въ свидѣтели каменныя скамьи и чахлыя деревья маленькой площади.
Передъ входомъ въ церковь тянулась рѣшетка, верхъ которой украшенъ былъ вазами XVIII вѣка. За рѣшеткой была паперть, выложенная широкими плитами. Тамъ каноники устраивали въ прежнія времена торжественные пріемы, и тамъ выставлялись для забавы толпы въ праздничные дни «Гиганты» – манекены громадныхъ размѣровъ.
Посрединѣ входа открывалась дверь Прощенія – огромная, сводчатая, съ множествомъ уходившихъ вглубь и постепенно съуживающихся стрѣльчатыхъ сводовъ, украшенныхъ статуями апостоловъ, маленькими ажурными балдахинами и щитами съ изображеніями львовъ и замковъ. На колоннѣ, раздѣлявшей двѣ половинки двери, представленъ былъ Христосъ, стоя, въ царской мантіи и въ вѣнцѣ, изможденный, худой, съ тѣмъ болѣзненнымъ и грустнымъ выраженіемъ лица, которое средневѣковые художники придавали своимъ фигурамъ, чтобы изобразить божественную благость. На тимпанѣ фронтона былъ барельефъ, изображавшій Мадонну, окруженную ангелами и надѣвающую ризу на святого Идлефонса. Это благочестивое преданіе воспроизведено было въ разныхъ мѣстахъ собора, точно церковь имъ больше всего гордилась. По одну сторону главнаго входа находилась дверь на колокольню, а по другую – «дверь нотаріусовъ». Черезъ нее въ прежнія времена входили торжественнымъ шествіемъ нотаріусы, вступавшіе въ должность, для произнесенія клятвы свято выполнять свои обязанности. Обѣ двери украшены были каменными статуями и мкожествомъ фигуръ и эмблемъ, тянувшихся между арками до самаго верха.
Надъ этими тремя дверями пышнаго готическаго стиля возвышался второй корпусъ въ греко-римскомъ стилѣ и почти современной работы; онъ казался Габріэлю Луна рѣзкимъ диссонансомъ, какъ нестройные трубные звуки среди симфоніи. Христосъ и двѣнадцать апостоловъ представлены были больше чѣмъ въ натуральную величину, сидящими за трапезой, каждый отдѣльно въ своей нишѣ надъ порталомъ главнаго входа, между двумя контрофорсами, похожими на башни и раздѣлявшими фасадъ на три части. Нѣсколько дальше тянулись полукругомъ арки двухъ галлерей во вкусѣ итальянскихъ дворцовъ; Габріэль вспомнилъ, какъ часто онъ перегибался черезъ перила галлерей въ дѣтствѣ, когда приходилъ играть къ звонарю.
«Богатство церкви, – подумалъ Луна, – принесло вредъ искусству. Въ бѣдномъ храмѣ сохранилось бы единство первоначальнаго фасада. Но когда у толедскихъ архіепископовъ было одиннадцать милліоновъ годового дохода, и у капитула – столько же, то они не знали, куда дѣвать деньги, и предпринимали архитектурныя работы, затѣвали перестройки., и падающее искусство создавало такія уродливыя
