спокойствіе. Онъ долго колебался, точно не могъ повѣрить отдаленному сходству этого блѣднаго, изможденнаго лица съ другимъ, сохранившимся въ его памяти. Наконецъ, онъ всетаки съ удивленіемъ и печалью призналъ незнакомца.
– Габріэль… братъ мой! Неужели это ты?
Застывшее лицо стараго служителя церкви, уподобившееся недвижнымъ колоннамъ храма, оживилось нѣжной улыбкой.
Крѣпко пожавъ другъ другу руки, братья направились вмѣстѣ въ соборъ.
– Когда ты пріѣхалъ?.. Откуда?.. Какъ ты жилъ это время?.. Зачѣмъ пріѣхалъ сюда?
«Деревянный шестъ» выражалъ свое изумленіе нескончаемыми вопросами, не давая брату времени отвѣчать.
Габріэль разсказалъ, что пріѣхалъ наканунѣ, и что ждетъ у собора уже съ разсвѣта.
– Теперь я изъ Мадрида, – сказалъ онъ, – но до того побывалъ во многихъ мѣстахъ: въ Англіи, во Франціи, въ Бельгіи и въ другихъ странахъ. Я кочевалъ изъ страны въ страну, въ посгоянной борьбѣ съ голодомъ и съ жестокостью людей. Нищета и полиція слѣдуютъ за мной по пятамъ. Когда я хочу остановиться гдѣ-нибудь, измученный этой жизнью, этимъ существованіемъ вѣчнаго жида, страхъ передъ судомъ заставляетъ меня снова пуститься въ путь… Такой, какимъ ты меня видишь, Эстабанъ, больной, съ преждевременно разрушеннымъ здоровьемъ, увѣренный въ близости смерти, я, оказывается, очень опасный человѣкъ. Вчера въ Мадридѣ мнѣ угрожали тюрьмой, если я останусь дольше, и мнѣ пришлось сейчасъ же сѣсть въ поѣздъ и уѣхать. Но куда? Свѣтъ великъ, – однако для меня и для подобныхъ мнѣ онъ такъ съуживается, что не остается ни одной пяди земли, на которую можно было бы спокойно ступить. Во всемъ мірѣ у меня остались только ты и этотъ тихій уголокъ земли, гдѣ ты живешь спокойной, счастливой жизнью. Я пріѣхалъ къ тебѣ; если ты меня прогонишь, мнѣ некуда будетъ пойти умереть, кромѣ какъ въ тюрьму или въ больницу, – если меня тамъ примутъ, узнавъ, кто я.
Утомленный произнесенными имъ немногими словами, Габріэль сталъ мучительно кашлять, тяжело хрипя, точно въ груди у него были каверны. Онъ говорилъ съ пламеннымъ воодушевленіемъ, сильно жестикулируя, какъ человѣкъ, привыкшій говорить передъ толпой и обуреваемый жаждой обращать людей въ свою вѣру.
– Ахъ, бѣдный мой братъ! – сказалъ Эстабанъ съ выраженіемъ дружескаго упрека въ голосѣ:– какую пользу принесло тебѣ чтеніе газетъ и книгъ? Зачѣмъ исправлять то, что и такъ хорошо, или даже то, что дурно, если зло непоправимо! Если бы ты спокойно шелъ своимъ путемъ, ты бы теперь имѣлъ мѣсто при соборѣ и – какъ знать? – можетъ быть, сидѣлъ бы въ хорѣ среди канониковъ, на гордость своей семьѣ и служа ей опорой. Но ты всегда былъ сумасбродомъ… хотя по своимъ способностямъ ты выше насъ всѣхъ. He принесъ тебѣ добра твой умъ!.. Какъ я горевалъ, когда узналъ про твои неудачи! Я думалъ, что тебѣ отлично живется въ Барцелонѣ, гдѣ ты зарабатывалъ корректурной работой цѣлое состояніе, сравнительно съ тѣмъ, что мы здѣсь получаемъ за свой трудъ. Непріятно мнѣ было только, что твое имя часто встрѣчалось въ газетахъ, въ отчетахъ о «митингахъ», на которыхъ
