столом. Пусть служит напоминанием… о чем-нибудь – возможно, о том дне, когда умерла надежда.
Почему он вообще продолжал делать газету? Лука понятия не имел. Наверное, по привычке – от необходимости занять руки и ум. Он, впрочем, уже чувствовал, куда все катится – вниз, вниз, вниз, к глубочайшему и на редкость неприятному солипсизму.
Он отнюдь не радовался этому. Лука всегда был единственным автором газеты, а теперь стал и единственным читателем. Вскоре, если ничего не предпринять, он будет публиковать репортажи о собственных походах в туалет.
«Новости и размышления Л. Симса: весь Симс, достойный печати»[1].
Или еще лучше: «Весь Симс Симс Симс».
В кабинет влетел легкий ветерок и всколыхнул тишину. Лука услышал, как виноградные лозы, вновь занавесившие окно, зашуршали о кирпичную стену. Он склонился над столом и принялся править вступление. «Примерно в половине двенадцатого утра редактор заключил, что остался последним человеком в городе. Может быть, не считая птиц, в принципе последним существом». Или лучше поставить перед «может быть» тире? Или запятую? Или скобки? Когда Луке перевалило за тридцать – за пять-шесть лет до смерти – он преподавал введение в журналистику в Колумбийском университете и с удивлением обнаружил, что многие из его студентов – в том числе лучшие – не в состоянии придумать хорошую вступительную фразу. Они не просто гробили свои вступления – они сжигали их, расчленяли и лишь потом хоронили. Это была одна из любимых лекционных шуток Луки, хотя обычно смеялся только он сам. Неудивительно. Он проработал в университете три семестра – три семестра, двести студентов и один любовный роман, если уж быть точным, – прежде чем окончательно решил заняться творчеством. Он никогда не утверждал, что журналистика у него в крови, но газета и впрямь давала Луке то, чего он не находил в иных сферах деятельности, – радостное опьянение миллионами крошечных фактов. Работая над статьей, Лука ощущал себя палеонтологом, обнаружившим древние останки, – он отковыривал лишнее, пока ему не удавалось вылущить нечто маленькое и твердое, что можно было внести в каталог и подержать в руках. Например, череп или грудную кость. Именно поэтому он и продолжал делать газету – Лука просто не знал, чем еще заняться.
Конечно, он был дурак, и сам это знал. Он променял радости общения и дружбы – удовольствия, доступные любому, кто хотя бы способен выйти за порог, – на миллионы часов сидения в одиночестве за версткой завтрашнего номера. Он принял как данность, что сообщество умерших (а до того – сообщество живых) никуда не денется и всегда будет в пределах досягаемости, и поэтому пренебрегал людьми, предпочитая наблюдать и слушать издалека, с периферии, вместо того чтобы участвовать в происходящем. А нужно было отложить записную книжку, зайти в бар и поискать приятелей-собутыльников. Нужно было влюбиться – или хотя бы попытаться.
Он мог бы сделать, но не сделал слишком много
Девиз газеты «Нью-Йорк таймс» гласит: «Все новости, достойные печати». –
