тона. При мысли о брате на глазах выступают слезы и меня переполняет горькое сожаление о тридцати девяти годах, за которые нам не удалось сблизиться.
Такая печаль овладела мной как-то вечером, в октябре, на пятом стаканчике ямайского рома. Я стоял в Арустукском округе штата Мэн на горе, которую недавно приобрел в собственность. В густых сумерках я забрался на вершину, вдыхая водянистую сладость люпина, папоротника и мха. Над головой в темнеющем небе пикировали на мошкару летучие мыши. Я провел в этом краю четыре месяца, но так и не охладел к его прелести.
Мы со Стивеном не общались с самой весны, но сегодня, когда закат за стесанными клыками Аппалачей еще тлел, я почувствовал, как трудно сладить со всей этой красотой в одиночку. Зима была на пороге, и мне захотелось услышать голос брата. Сеть здесь ловилась только с вершины, так что я набрал его номер сразу.
– Стивен Латтимор слушает, – ответил он тихо и напряженно, будто готовился в случае чего дать отпор.
Всего трех слов оказалось достаточно, чтобы в моем настроении появилась трещинка.
– Стивен? Это Мэтью.
– Мэтью, – повторил он таким тоном, каким больной мог бы сказать “рак”, услышав диагноз врача. – У меня клиент.
Стивен зарабатывает на хлеб профессией музыкального терапевта.
– Ага, – сказал я. – У меня к тебе вопрос. Как ты относишься к горам?
Наступила осторожная пауза. С того конца линии доносились звуки насилия над тамбурином.
– Пускай стоят, – наконец ответил он. – А что?
– Да я тут одну купил, – сказал я. – Звоню тебе по сотовому с ее вершины.
– Поздравляю, – сказал Стивен. – Это случайно не Попокатепетль? Или ты открыл универмаг на Маттерхорне?
В минувшие годы я сколотил умеренный капиталец на недвижимости, и по причинам, которые остаются для меня не вполне ясными, это уязвляет моего брата. Его не назовешь истово верующим, но он считает себя глубоко порядочным человеком, умеющим приносить жертвы ради высших жизненных ценностей. Насколько мне известны его жизненные ценности, они сводятся к поеданию ящиками китайской лапши, сексу с некрасивой женщиной примерно раз в пятнадцать лет и надуванию щек перед людьми вроде меня – теми, кому удалось чего-то достичь и от кого не несет за милю шмотками из секонд-хенда.
Я люблю Стивена, потому что из родных у меня больше никого нет. Наш отец умер от сердечного приступа, когда мне было десять, а брату – семь. Мать убило спиртное, когда я еще учился в колледже, и примерно тогда же наши со Стивеном дорожки начали расходиться в разные стороны. Стивен вбил в голову, что ему суждено снискать лавры великого пианиста, и все время либо играл свои этюды, либо ныл, что зря этого не делает. Большого таланта у него не было, но фортепиано позволяло ему спрятаться от мира, который казался брату сложным и малоприятным и испытывал приблизительно
