во многих местах порван. И если центральные колья были целы, то боковые – и колья распорок либо были сломаны либо напрочь отсутствовали. Мы решили на весь взвод (24 человека) ставить одну палатку: в тесноте, но не в обиде. А брезент от второй палатки положили на снег, как настил. В это время привезли завтрак. Мы выстроились в очередь с котелками и кружками у полевой кухни. У каждого была своя ложка. Мы получили вдоволь каши, хлеба, кусочек масла и несколько кусочков сахара. На учениях пищи не жалели – можно было взять добавок. Один из сержантов, чтобы подбодрить курсантов заговорил о птицах: «Если у птиц есть еда, в самую лютую зиму птица не замерзает». «Мы не птицы» – подумал каждый но ничего не сказал.
После еды и бессонной ночи сильно клонило ко сну. Но нас построили и объявили, что если с первыми этапами учения (марш и развертывание) мы, с грехом пополам, справились, то к третьему этапу – «согласованию приборов с орудиями» – мы даже не приступали, хотя по нормативам, уже давно должны были покончить и с этим. Для отдыха времени нет, – через час мы должны быть готовы встретить «противника». Поэтому, на позиции бегом марш! Когда номера расчетов заняли свои места, началось «согласование».
Задача была непростая: добиться, чтобы стволы орудий смотрели ровно в ту точку пространства, куда направлена и ось антенны локатора, и линия визирования дальномера с учетом поправок на дальность, скорость и направление цели, а также на скорость и направление ветра. Для сверки данных, явно не для практики, а для какой-то идеальной выверки, существовали таблицы, говорящие о том, что вся это мышиная возня предназначена не для реального боя, а для многоступенчатого перехода к новой более совершенной технике будущего, до появления которой воздушная война, бог даст, подождет. Я «со своими костяшками счет», сидя на брезенте, в узкой промерзшей щели уже остыл и начал подремывать: сначала мое участие в этой игре, можно сказать, было ничтожным, а потом обо мне просто забыли.
Очнулся я от того, что кто-то выкрикивал мою фамилию. «Паланов! Курсант Паланов, – кричал надо мной наш толстенький и кругленький командир взвода, – ты что, заснул!? А ну, швыдчей вылезай!» Я открыл глаза, но не мог пошевелиться. Не мог заставить себя встать: мне было так хорошо, как еще никогда не было. Кто-то спустился, и меня вытолкали на поверхность, на ветер, в ужасный враждебный мир, который теперь представлялся страшнее смерти. Меня толкали в спину и я еле переставлял одеревеневшие ноги. «Слабаки! Итить твою мать! – ворчал старлей по фамилии Кругляк, – и где вас таких выискали на мою голову!?» Меня больше не веселила фамилия столь соответствующая его внешнему виду. Все теперь представало в трагическом свете. И если что еще способно было вызвать кривую усмешку, так это само выражение: «Представало в трагическом свете».
Операторы станции орудийной наводки (все это время они сидели в тепле) вытаскивали из щелей и окопчиков других одуревших от холода и тащили, толкали в спину к палаткам. Огневые позиции, возле орудий, давно опустели. Я еще слышал ругань
