– они входят в обыденный, повседневный язык. Такова, конечно, – и это самый яркий пример – судьба большинства понятий, созданных классической греческой философией. Термины Фрейда не прошли, разумеется, столь длительного испытания временем, но уже сейчас ясно, что созданные им понятия имеют шансы пережить сформулированные им теории и получить в новых контекстах иную жизнь. Содержание их может меняться, но означающими этими мы будем пользоваться, по всей видимости, еще долго. Справедливо это, пожалуй, и для Лакана, переводам которого я посвятил немало времени и усилий. Какова бы ни оказалась судьба его тонких, по-гераклитовски темных порой построений, сам аппарат его – регистры Символического, Воображаемого, Реального, Имена Отца, Вещь, большой Другой и, конечно же, объект а – прочно вошли в современный философский словарь и получили самое широкое хождение за пределами психоанализа. Было бы заманчиво, конечно, дать им точные определения, но уже у самого Лакана, увы, значение их от семинара к семинару заметно, порой радикально, меняется. И попытки зафиксировать их имели место лишь внутри тех или иных психоаналитических школ. Но мерой плодотворности понятий как раз и является иногда их гибкость, пластичность, даже протеичность – именно она, как и у живых организмов, служит условием выживаемости, позволяя легко применяться, приживаться, приспосабливаться к самым различным средам. Несмотря на видимую эзотеричность свою, понятия Лакана – это не специальный, «деревянный» жаргон узких специалистов, а плодотворный, живой язык. За примерами далеко не надо ходить – здесь и Ален Бадью, в чью систему мышления Лакан очень органично включен, и работы Жижека и словенской школы, и политические построения Филиппа Немо, исторические исследования Мишеля де Серто, и многое другое. Занимаясь Лаканом уже несколько лет, я давно стал ловить себя на том, что думаю о многих вещах на его языке. Собранные в этом сборнике небольшие опусы представляют собой по большей части не что иное, как попытки применить этот язык не к какой-то научной или узкопрофессиональной области, а просто к вещам, которые лично мне, как частному лицу, интересны или близки, которые составляют часть моей жизни – стиль, литература, живопись, религия. Мне, успевшему этот язык прочувствовать и освоить, показалось интересным опробовать его на деле, пустить в ход, посмотреть, насколько применим он к занимающим меня проблемам или предметам. Сборник не составляет, да и не может составить замкнутого целого. Отчасти можно рассматривать его как продолжение моего переводческого дела, как попытку пересадки понятий Лакана на нашу почву, прививки их к нашему языку. Ведь слова мало перевести, посадить – они требуют к себе вдумчивого, заботливого, любовного отношения: их приходится культивировать. И мне, успевшему их полюбить, хотелось бы внести в это дело посильный вклад.
Сборник состоит из нескольких, написанных в разное время, небольших по объему эссе. В каждом из них, как на пробном камне, испытывается выработанный Лаканом язык. Многие из них посвящены тем или иным произведениям начертательного, пластического или литературного художества – и не случайно. В центре учения Лакана, в особенности позднего, лежит парадоксальное представление, согласно которому ядром симптома является бессознательное наслаждение, выступающее в нем под видом страдания, – наслаждение, о котором субъект ничего не знает. Аналитик как раз и способен ему это наслаждение продемонстрировать, позволяя, по выражению Лакана, «обходиться без него, одновременно им пользуясь». Художник или писатель, изображая предмет, его этим наслаждением «заряжают» – в их образном, воображаемом мире застревают осколки этого наслаждения/страдания. По меткому определению американской поэтессы Мариан Мур, этот мир – «imaginary gardens with real toads in them» («воображаемый сад с живущими в нем реальными жабами»). В зеркале произведения они предстают не в зеркальном изображении, а как они есть, что и дало Лакану повод сказать, что у объекта а, этой частицы наслаждения, зеркального изображения нет. Как именно это происходит, я и пытаюсь в каждом конкретном случае показать.
Наслаждение, иными словами, нельзя испытать непосредственно. Его можно лишь увидеть в другом. Это и есть прерогатива художника.
То, что святая Тереза испытывает как агонию, предстает нам в скульптуре Бернини зрелищем наслаждения.
Страдание в себе предстает наслаждением для других. Одно, как и в симптоме, оказывается оборотной стороной второго. Более того, одно о другом свидетельствует – лишь добровольным страданием удостоверяет субъект свое наслаждение, лишь в качестве мученика может он его засвидетельствовать.
Поэтому поиск наслаждения, в отличие от погони за удовольствиями, не эгоистичен. Его нельзя испытать, но в нем можно удостовериться от противного, отказавшись от попыток извлечь из мира удовольствие или пользу, то есть стать фактически на путь аскезы. Но аскеза эта не только не противостоит культуре, но, напротив, порождает ее, ибо именно она позволяет нам занять по отношению к миру одновременно эстетическую и этическую дистанцию, то есть создать и обустроить пространство собственно человеческого существования.
Не случайно изображает Лакан бессознательное наслаждение топологически как ту область,
