информацию о Генри – то немногое, что нашлось. Он никогда не упоминал ни о детях, ни о жене, ни о подружке, так что я предположила, что он живет один. Как-то вечером я видела его на перроне с женщиной не из нашего отдела. Ее красота наводила на мысли об аристократии прежних времен – безупречный шоколадно-каштановый “паж” и пальто с меховым воротником; смеясь, она касалась его руки так, что я стала думать про них “они”. Может быть, пара, или по крайней мере спали друг с другом. Я попыталась представить себе их вместе, как они страстно занимаются любовью на смятых простынях, но собрать картинку оказалось сложно. Мысль о Генри, утратившем на время сдержанное спокойствие, смутила меня, но накрепко засела в голове. Я обнаружила, что, когда мы работаем вместе, я часто сижу, не сводя взгляда с его рук. Оставаясь одна, я пыталась представить себе его руки на своем теле, но не в силах была вообразить саму ситуацию, и все кончалось тем, что я чувствовала не возбуждение, а неловкость. Это было нелепо. И все же я не могла выбросить эти мысли из головы.
После того как я видела Генри пьющим коньяк, прошло несколько недель, и мы оказались в одном проекте. Ничего примечательного в проекте не было – рутинная задача, выполнить – и перейти к следующей. Но как только мы начали сотрудничать, произошло нечто, удивившее, полагаю, нас обоих: мы отлично сработались. То, что казалось скучнейшим рабочим заданием, оказалось вдруг интересным делом; неделя шла за неделей, а мы все чаще оставались в конторе вдвоем, погрузившись в обсуждение деталей, не интересных никому, кроме нас. Между нами возникло какое-то интуитивное взаимопонимание, отчего быть вместе стало приятно. Я помню, как ждала тех вечеров. Сотрудники уходили домой, этаж погружался в темноту, оставался лишь островок люминесцентного света, где сидели мы – с кружками кофе, с бумагами и завернутыми в пленку бутербродами с соленым огурцом, из автомата в коридоре. Генри словно выползал из своей раковины. С закатанными выше локтя рукавами, с взлохмаченными волосами (он снова и снова ерошил их, кажется, бессознательно) он становился более человечным.
В итоге наше отделение представили к премии за вклад в работу министерства, но когда премия ушла в другой отдел, я бросила о ней думать. Для меня огромной нежданной наградой стало то, что я открыла для себя Генри. Но на следующий день у кофейного автомата я поняла: он разочарован. Когда я упомянула о премии, у Генри сделался сердитый вид, и он ответил коротко и резко. Генри, поняла я вдруг, на свой корректный, сдержанный манер бесится из-за проигрыша. Тогда я и поняла: в Генри, что не вязалось с его скромным видом, силен дух соревновательности.
Через несколько дней наш юный шеф пригласил нас на ужин, желая воспользоваться случаем и продемонстрировать, сколь высоко ценит нашу работу, даже если премия досталась не нам. “Для меня как для руководителя все равно победили вы”, написал он в еженедельном письме, когда было объявлено о вечеринке в ресторане. Я подозревала, что он переписал
