вское время», проснулся поздно. Казус сей был следствием ночной товарищеской попойки по случаю так бездарно проигранной войны с Японией и позорно сданного Порт-Артура. Ведь каждому мыслящему человеку, а именно к таковым относил себя репортер, было ясно как божий день, что военный бюджет попросту расхищен. А воевать малыми средствами на другом конце света означает обрекать себя на заведомое поражение. Каждая военная кампания, подозревал сугубо штатский репортер, есть война средств. Впрочем, чем бы ни окончилась любая война, в которую суждено вляпаться России, она непременно выйдет из нее обессиленной и истощенной, обремененной многомиллиардным государственным долгом, с обесцененным рублем, разрушенной промышленностью и разоренным сельским хозяйством. Отчего так? Неужели государь не видит, что вокруг него воры?
Бой часов за стеной, гулко отозвавшийся в нездоровой голове, напомнил репортеру о назначенной на полдень важной встрече с осведомителем. Надобно было торопиться. Испросив у хозяйки капустного рассолу и осадив одним махом ночное недоумение, Адаманский поискал рубаху почище, влез в выглаженные хозяйской прислугой брюки, надел пальто, шапку и, подняв барашковый воротник, вышел в студеную Москву. Огляделся вокруг, и престранная мысль посетила вдруг его: как ни стараются застройщики сгладить впечатление от зубастости Первопрестольной, зубья сами собой прорастают из земли московской: то островерхая башенка со шпилем – не с фасада, так со двора, то доходный дом, то фабричка, то особнячок, то усадебка, а то и целый магазин высотный. И все – кверху зубьями! Как оно так получается? Сие никому не ведомо. Само из земли лезет. Но пока, по счастью, зуб на зуб не попадает. А как выстроятся друг против друга, так челюсти и сомкнутся, отчего-то подумал репортер.
Квартировал Адаманский в «малодушном» вдовьем доме под ярко-зеленой железной крышей, украшенной прихотливыми башенками и шпилями; просторный двор был обустроен службами: кухней, ныне пустующими конюшней и людской, поскольку лошади были давно распроданы, а дворня распущена по домам. Барский особняк, знававший лучшие времена, теперь ветшал и поддерживался лишь средствами от сдачи комнат в наем.
По Садовой-Черногрязской навстречу репортеру неслась поземка, производя завихрения вокруг его особы. Да только невдомек ему было, что те завихрения влекли к нему, словно затягивали в воронку, персон, с которыми затейницей-судьбой ему в тот день уже была предначертана встреча. Случаются дни, когда клубок встреч становится судьбоносным и определяет всю последующую жизнь.
Зима в тот год ничем не отличалась от всех предшествующих московских зим – лютовала и проказила. В сочельник, накануне Рождества, по случаю мороза, утром доходившего до тридцати градусов, в гимназиях и городских училищах занятия отменились, хотя мороз отнюдь не мешал гимназистам, не охочим до сидячей жизни, кататься на салазках и швырять в прохожих снежки. Снаряды, по причине сухости снега, выходили некрепки и ударяли не больно.
У церкви Трех Святителей хроникер, отряхивая с пальто следы снежного необидного обстрела, сел в случившийся кстати вагон конки, имея намерение собраться по дороге с мыслями. Но не довелось. Собираться пришлось с силами, и притом очень быстро, поскольку неожиданно в вагон вскочил злобный расхристанный субъект и одним своим появлением словно столкнул с пологого холма снежный ком, и тот покатился неспешно по Москве, разрастаясь налипающими на него людьми и событиями, и не было, казалось, тому снежному кому остановки.
Начало событий репортер, еще не подозревая своей будущей роли в них, изложил в вечернем номере своего издания:
«Сегодня в полдень мещ. Исидор Лангфельд, желая сесть в следовавший у Красных Ворот вагон конно-железной дороги за № 126, вскочил на переднюю площадку, куда вход воспрещен. Кучер, бляха № 43, не пускал пассажира. Лангфельд, войдя в азарт, нанес кучеру побои…»
Далее следовало красочное описание собственной удали репортера в поимке легендарного московского вора. Тем утром удача отвернулась от Исидора Лангфельда, поэтому похмельный патриот Адаманский и рассердившийся кучер скрутили его в четыре крепких руки и сдали в участок.
Приступ буйства случился с Лангфельдом вследствие внезапного нарушения душевного равновесия. Накануне, около четырех часов пополуночи, в номерах «Ливерпуль», что в Столешниковом переулке, разыгралась целая драма. Исидор зашел с амурными намерениями к своей новой пассии – мещанке Прибытковой, спасенной им третьего дня от хулиганов в Солодовниковском пассаже, и застал у нее средь пуховых перин разжиревшую за время войны интендантскую крысу в исподнем. Крысы те в последний год японской кампании, уже не скрываясь, разъезжали на моторах по московским ресторанам и гуляли там с удивительным бесстыдством. О суммах, кои возили с собой господа интенданты в карманах и портфелях, вору было известно отнюдь не понаслышке.
Спустив крысу с лестницы и швырнув вослед позорный интендантский мундир, Лангфельд призвал девицу Прибыткову к ответу.
– Позвольте, – пыталась объясниться та, – вы ведь даже не спросили, одна
