style="font-size:15px;"> – Не езди, – попросила Эльза. – Не езди, Салауддин. Опасно ведь, посмотри телевизор – каждый день стреляют. Девочки еще маленькие, не езди, Салауддин.
И смотрела сухими скорбными глазами так, словно не на кухне они сидели, а стояла Эльза у маленькой свежей могилки, над которой уже устанавливали громыхающий железный памятник с полумесяцем наверху.
– Видно будет, – сказал Салауддин, и Эльза по непреклонности тона мужа поняла, что поедет он обязательно. Да и как не поехать, если отец наказал? Уж если Салауддину уже под пятьдесят, то отец его, Шакро, вторую половину восьмого десятка разменял. Если ему захотелось увидеть сына, с которым он последние годы обменивался только коротенькими, написанными корявым почерком письмами, то это его, отцовское право, которое ее Салауддин никогда не посмеет нарушить, пусть все горы превратятся в Ад, пусть идти придется по бритве моста Сират – все равно Салауддин поедет и пройдет по этой бритве, как бы ему ни мешали. Такие уж они были, Баймировы!
Эльза вздохнула и, оставив мужа наедине с его мрачными мыслями, пошла на двор, где нетерпеливо гоготали гуси и трясли своими гребнями индоутки.
Заботы не отменяют вечерних чаепитий, а тут еще и Шахрат уехал в Царицын по своим или дудаевским делам, ведь приехал он с диаспорой разговаривать как личный представитель Дудаева, и это значило, что ему было о чем говорить. Живущие в области чабаны родственников принимали охотно, знали, что несладко в горах, особенно если там сплошные зачистки идут, а вот в финансовом плане борцам за независимость помогать не желали, да и детей своих на войну старались не отдавать. Туда ведь и с Царицынской области федералы призывников отправляли, возьмет ребенок в руки автомат, как потом соседу в глаза смотреть, у которого цинковый гроб и плач на всю улицу?
Вечером Салауддин Баймиров еще только заваривал чай, а пришелец уже топтался у крыльца. На что Салауддин был озабоченным, но пришелец казался еще более хмурым. Заботы у него были, большие заботы, хотя, казалось бы, какие заботы могут быть у порхающей в небесах птички, у ангела небесного, который если кому и подчиняется, то никак не меньше чем Джабраилу или Мусе.
– Поедешь? – после первого бокала чая спросил зеленокожий.
Теперь он смотрел на Салауддина с какой-то надеждой, глаза у него, и без того бездонные, совсем темными стали, а маленького плоского носа и видно не было.
– Конечно, поеду, – сказал Салауддин, хотя еще утром пришел к противоположному выводу и никуда не собирался. Но одно дело – решить что-то для себя, и совсем другое – показать чужаку, что ни во что свой сыновний долг не ставишь.
– Это хорошо, – удовлетворенно сказал пришелец. – Это очень хорошо. Поможешь?
– Случилось что-нибудь? – спросил Баймиров, сомневаясь, что в этом чужом и непонятном ему мире он сможет чем-то помочь пришельцу. В этом мире себе и родственникам помочь невозможно было, чужой, совсем чужой стал мир!
– Друг
