и потому все сходилось, сшивалось, склеивалось и вообще срасталось без особых хлопот.
Порой ему казалось, что очень просто, когда лениво протечет ночь, по-новому начать грядущий день. Как дирижер в заключительном пассаже, свести воедино все, что было достоянием гласности и умолчания. И, как конь, который только что сбросил седока, позвякать пустыми стременами, подбирая мелодию совершенной свободы.
Но на все это духу у него не хватало. Потому кислая ночь переходила в пресный день, и он, порой излишне импозантный, продолжал линчевать себя за все, что не сумел над собой сотворить.
Иногда же, надравшись водки, в лепеху разбившись от желания выгнать из себя трусость и блажь, он вдруг помышлял о самоубийстве, чтобы разом решить все, что еще выворачивает наизнанку нутро.
Но и на этот шаг ему не хватало элементарного безумства, решительности, которая нажала бы на спусковой крючок.
– А ты знаешь, – тем временем сказала ему Марина, – тобой несколько раз интересовался Эрик Булдаков.
– Чего он говорил? – тревожно поинтересовался Фельд.
– Спрашивал, когда приедешь.
Григорий чуть насупленно молчал. Ему не хотелось возвращаться в прошлую жизнь, в то состояние, где с апатичным терпением воспринимается каждый новый день и облегченно приходит сбытая в страхе ночь.
– Я еще недавно считала, – угрюмо начала Марина, – что Эрик невежественен и нагл. Но сейчас он, кажется, пристрастился к некому чувству деликатности и шика.
Фельд не ответил. Он лучше знал Булдакова и именно от него, своего выкормыша, и ждал главной бяки. Раньше, когда он на все на это смотрел ироническим взглядом, его даже забавляло, когда к нему походкой сомнамбулы входил Булдаков. Его конфетная красота никак не вязалась с образом его грубых мыслей, тем более слов, и расфранченные дамы, как правило, при нем начинали краснеть раньше, чем он заводил речь.
Он же, глядя на них, как бы сжевывал с зубов тесто, определяя, не перекисло ли, и говорил какой-нибудь Матильде Петровне:
– Чего-то ты зажилась, царствие тебе, если оно придет.
Та пыталась отшутиться, однако понимая, что не настолько умна, чтобы ее боготворили, и баловала себя какими-либо легкими компромиссами.
И тот говорил примерно такую остроту:
– Главное в слове «мужчина» твердый знак.
– Да его там сроду нету, – ловилась на дешевку Матильда Петровна.
И он, как бы итожа способности полемиста, восклицал:
– Значит, тебе попадался не мужчина!
И хохотал вязко, как бы продавливая сквозь пальцы все то же перекисшее тесто.
– Что в городе нового? – на всякий случай спросил Фельд, раз речь зашла о Булдакове.
– Не знаю. Я, собственно, ничем не интересовалась, – и она опять присластилась к нему. – Ждала, и все.
И он снова ощутил жуть, в которую опускал свою судьбу.
2
За
