решено перевести его ко мне, в мой взвод.
– Кто решил?
– Командир роты.
Мне почему-то стало жалко Селиванчика, я все еще надеялся, что он войдет в себя, к тому же мне не хотелось, чтоб он был на глазах командира роты, – останутся некормленными слетающие с ночного неба жаворонки…
К моему немалому удивлению, Селиванчик вполне разумно воспринял свой перевод в другой взвод, стал собираться, нашарил вещмешок, хотел было впрягчись в него, но не впрягся, лямки мешка были до предела укороченными. Удлинили. Вроде все стало на свое место. Не забыл младший сержант взять и винтовку, но попрощаться ни с нем не попрощался. Даже Симонову, своему напарнику, ничего не сказал. Я решил проводить ссутуленного, жестоко ушибленного парня.
Сапоги мои, хоть и походили по своему цвету, по своим голенищам на печные трубы, но они, как решето, пропускали даже росу. Я слышал, как влажнели мои ноги, когда ступил на обочину дороги, на ромашки, на хрупкие блюдца придорожного вьюнка. Я почему-то думал, что Ваняхин сообщит какую-то новость, но он молчал. Заговорил Селиванчик.
– Товарищ младший лейтенант, я патрон потерял…
– Найдется твой патрон.
И опять тишина. Слышно только шмыганье сапог да селиванчиковых выгнутых, как лыжи, английских ботинок. Я вспомнил об убитом связисте, он лежал где-то совсем рядом. Ваняхин остановился, опустил голову, потом, осветив меня задумчиво-грустной улыбкой, проговорил:
– Знаешь что, я дарю тебе свой комсоставский ремень. Хочется, чтоб ты был похож на настоящего командира.
Слова эти были произнесены с незамечаемой ранее серьезностью, с какой-то затаенной озабоченностью обо мне как о командире с неудачно складывающейся репутацией.
Ваняхин снял блеснувший звездной пряжкой ремень и перекинутую через плечо портупею. Я снял свой ремень и передал его несказанно обрадовавшему меня товарищу. Ведь я был очень молод, и мне, как молодому коню, хотелось поносить блестящую сбрую.
Крепко пожали друг другу руки.
А Селиванчик тоже снял свой ремень, но не знал, куда его деть.
Возвратясь к своему окопу, я оглянулся, увидел ваняхинский затылок, а над ним стоймя стоящую, как бы распятую на незримом кресте летучую мышь.
8
Недели две простояли мы в поспевшем на наших глазах и уже начавшем осыпаться ржаном поле. Немногие из нас знали, что мы были как бы в предбаннике, а настоящая баня, с жаром, с пылом, была на северной окраине Воронежа, в районе села Подклетного и Подгорного, как раз там, откуда привели лейтенанта Гривцова.
Не помню, ночью или днем снялись мы со своих позиций, но хорошо помню занятые нами новые позиции, помню низкорослый, свилевой, заляпанный коростой сосенник. Под ним, тоже весь в лишайниках, песок, в этом песке надо было окопаться. И мы окапывались, то и дело окуная, как в воду, в наспех вырытые нами лунки ошеломленные касками головы. Теперь немцы били не только
