легко добежал до машины, возле которой стоял младший лейтенант Заруцкий, и по всем правилам строевого устава доложился о прибытии. Младший лейтенант был весьма польщен проявленной мной дисциплинированностью. Он сам приложил к ушанке руку, как-то неестественно оттопырил большой, засунутый в напалок рукавицы слегка согнутый палец. Потом раскрыл планшет, по засунутой под его целлулоид карте я узнал, что мы находимся в Левой Россоши.
– Может создаться такое впечатление, что мы вышли из поля зрения противника, – как всегда размеренно и вкрадчиво, начал говорить младший лейтенант, – на самом деле противник следит за каждым нашим шагом, поэтому комбат приказал немедленно рассредоточиться…
– Как рассредоточиться?
– Разрешено войти в хаты.
Такого разрешения я не ожидал и от радости стукнул пятками, но ожидаемого мной эффекта не получилось, валяные пятки остались глухими, они никак не откликнулась на мою неожиданную радость, зато когда я возвращался к своему взводу, под моими ногами все играло и пело, да и сами ноги, как струны – играли и пели.
Без стука (в моем селе до сих пор в любую избу входят без стука) вошли мы в самую ближнюю хату и – остановились. На земляном полу на обрывке половика сидел мальчик, сидел без штанишек, в одной короткой, по пупок, рубашонке. Он сучил голыми отечными ножонками, а когда учуял вошедший вместе с нами холодок, приподнял заплаканные глаза, свои удивительной чистоты смородинки.
– Ма… Ма-ма…
– Где мама? – склонясь к мальчику, к его приподнятым смородинкам, попытался войти в контакт с необычной для всех нас тыловой обстановкой младший сержант Адаркин.
– Папа, папа, – ребенок снова залился крупно падающими с бледных голодных щек слезами.
Обронили зернышко не впору, не вовремя, обронили на сырую землю. Проклюнулось зернышко, потянулось к теплу и свету, но надвинулись тучи, притемнили свет, выстудили тепло, холодно стало и голодно.
Адаркин снял вещмешок, развязал его, порылся в нем, потом опустил руки – в мешке не оказалось ничего такого, чем можно было бы утешить окунутые в слезы смородинки.
Я не видел, когда и как развязывал свой вещмешок Тютюнник, но я видел на его ладони в обрывке старой, измусоленной газеты две-три щепотки каким-то чудом сбереженного сахарного песка. Ребенок побоялся к ним прикоснуться, можно предположить: он не знал вкуса сахара, знал только горечь своих и материнских слез.
Пришлось выпустить из-за пазухи зеленоглазого сибиряка. Кот мягко прикоснулся к земляному полу и, подняв усатую морду жалобно посмотрел на меня, ему, наверное, не хотелось расставаться с моим теплом. Ребенок успокоился, потянулся к коту, он даже улыбнулся, когда увидел стоймя стоящий дымчато распушенный хвост.
Глухо стукнула зашпаклеванная тряпичной ватой и забитая инеем дверь. Все мы обернулись. В хату вошла одетая в мужской полушубок еще молодая, но строгая на вид женщина. Она, не раздеваясь,
