он явился во взвод и передал приказ младшего лейтенанта Заруцкого о немедленном переходе всей роты на новые позиции, передал как раз в то время, когда Тютюнник раздобыл железный бачок и крутил в руках какую-то трубу, по которой должна была течь выпаренная из свеклы чудотворная водица.
Старший сержант Ковалев косо глянул на винницкого колгоспника и, раздосадованный неосуществившейся соблазнительной затеей, гневно приказал бросить все бачки и трубы.
– Як бросить? Сам балакал, що будьмо пить свою горилку…
Как всегда, снимались ночью. Снег после оттепели занастел, и, наверно, было слышно, как шмыгали наши валенки, наши шаги, а возможно, их глушила темнота, глушило непроглядное небо, что прилипло к земле, к погасшей белизне завьюженного поля. Уткнулись в сплошную темь, темь стеклянно позванивала. Прислушались – звенел лес, звенел примерзшими к сучьям льдинками. Уткнули в наст ружья, передохнули, глазами ощупали друг друга.
– Товарищ лейтенант, не видно Симонова, – обеспокоенно проговорил по-кошачьи зоркий Заика.
И вправду, всегда видного, издалека приметного Симонова не было видно. Зато виден был его напарник – рядовой Фомин, который по своему росту мог уместиться в воронке от любого мелкокалиберного снаряда.
– Фомин, где Симонов?
– Я не знаю.
– Как не знаю?
Я пожалел, что впряг в одни сани уральского рудокопа и моршанского махорочника, но я руководствовался весьма благими намерениями: глуховатый Симонов всегда мог положиться на чуткого, все слышащего Фомина. И еще. Расчеты рекомендовалось формировать из непохожих друг на друга людей, тут учитывалось даже соцположение и происхождение. Поначалу расчет Симонова и Фомина не вызывал никаких подозрений. Все шло ладно, и вдруг – на тебе – все разладилось, распалось.
Старший сержант Ковалев отправился на поиски глуховатого уральца, нашел, привел к опушке леса.
– У меня ведь, товарищ лейтенант, куричья слепота, – не оправдываясь, а как бы между прочим сообщил пятидесятилетний тихий и незлобивый человек.
– И тетерья глухота, – съязвил младший сержант Адаркин.
Вошли в глубь все так же позванивающего льдинками лесного урочища. Остановились возле пугающей непроглядной темью яружины. Приказ – окопаться. Стали окапываться. Земля глубоко не промерзла, легко поддавалась лопате, и мы быстро вырыли несколько щелей, но сидеть в них не сидели, на валенки налипал сыроватый подзол, он грязнил стерильную белизну нашей русской зимы, пятнал ее великокняжье убранство.
Долга зимняя ночь, но никто из нас не томился, не тяготился медленно движущейся, осыпанной крупными звездами вороной кобылицей, мы привыкли к ней, обострилось наше зрение, даже Симонов, и тот не жаловался на свою куриную слепоту. Правда, мы давно не читали газет, они до нас все почему-то не доходили. Может быть, потому Тютюнник и заинтересовался старыми, довоенными газетами, приклеенными
