я и окончил университет. «Литер» отправлялся в столицу два или три раза, или один раз в день. Пассажиры собирались за час до отправления, как приходят в кинотеатр задолго до сеанса потолкаться в фойе, встретить знакомых, постоять в очереди буфета.
Тогда не было электровозов, как сейчас, покрытых обтекаемыми листами. Паровоз устрашал своей голой анатомией: стальными суставами и мышцами, венами трубок, могучим клокотаньем железного пуза в пупках заклепок, мощным дыханием, черным дымом, искрами, хулиганскими свистками и громким криком. В паровозе было что-то восторженное. Вагоны же выглядели наивными: маленькие деревянные домики на колесах, они снялись с места, испуганно едут куда-то, у них такое выражение, словно они жалеют и хотят вернуться. Над крышами – коротенькие трубы вентиляции с железными шляпками – игрушечные башенки, поставленные рядком, и вагонные фонари – тоже наивные, такие носили гномы в руке, только вместо тусклой лампочки за стеклом у них были яркие свечи. И, наверное, поэтому пузатые паровозы всегда вели вагончики этак снисходительно, точно мама-утка своих утят.
Когда «Литер», крича, подходил к станции, Виталий пугался и затыкал уши. Он прятался за чумазыми акациями и с жутким восхищением глядел на яростный паровоз, закрывающий полнеба. Паровоз пил воду, отдувался, пассажиры брали вагончики на абордаж, паровоз сердито пыхтел, потому что любил бегать, а не стоять. Виталику казалось, что паровозу гораздо интересней гонять без пассажиров, с пустыми вагонами.
…Теперь у Виталия был сын. Пятилетний Вовка не боялся электровозов, их даже кошки не боялись. Бездомный кот гулял по перрону и всего на метр отошел от края, когда прибыла электричка. Они сошли на станции, и Вовка сказала:
– Я метро боюсь, там на меня выскакивает и шумит! – Он обычно затыкал уши в метро.
Станция очень изменилась, все новое. Этот провинциальный модерн кольнул Виталия, и он порадовался, что вырвался в большой мир Москвы с работой в газете и двухкомнатной квартирой в получасе езды от центра.
У ворот станции торговали орехами. Виталий купил Вовке стакан и ссыпал себе в карман, потому что в карманчик сына орехи не вмещались. Виталий вспомнил, как ходил с дядей Мишкой в Шиловский лес, как нагибал высокие и прямые удочки орешника, покрытые пышными кустиками листьев. Орехи прятались в зубчатых шероховатых гнездах. Когда из них выжимаешь зубами твердый плод, кисло, как от щавеля, становится во рту.
Дядя Мишка собирал орехи в мешок, ковылял на протезе по буеракам и волочил мешок по земле; однажды мешок с орехами вытрясли у них лесники, они дежурили на дороге при выходе из леса и говорили, что им «дадены» такие права. Дядя Мишка ругался, кричал, что на фронте воевал, но люди из лесничества были неумолимы. То ли они обманывали и забирали себе, то ли им спустили сверху невыполнимый план по сбору – неизвестно.
– Я здесь родился, – сказал Виталий сыну.
– В этом доме? – показал Вовка.
– Нет, в городе.
– А почему не в Москве? – Вовка считал, что все родились в Москве, раз он там родился.
– Не знаю, – засмеялся Виталий.
В город по-прежнему вела булыжная дорога вдоль железнодорожных путей, за ними тянулись строгие заборы складов, а за складами вспыхивала на солнце Ока. Она текла мимо песчаного берега, заросшего ивняком; посредине реки работал ковшами земснаряд, издали похожий на огромную гусеницу.
– А почему на камне буквы? – зорко высмотрел сын.
Виталий любил разбивать камни: что там внутри? Камни изъедены внутри ржой впадин, как червивые яблоки, но чистые срезы сочно сверкают кристаллами. Самые крупные притаились поглубже, внутри, разожгли в них свои крошечные, бездымные костры, а отбей ножом, они матово гаснут и превращаются в обычный крупный песок. Только когда они спаяны вместе, их пронизывает внутренний свет, потому что лучи солнца не могут пройти камень насквозь и возвращаются назад сотнями искр…
Почему на камне буквы?.. На булыгах мостовой встречались странные буквы, римские цифры, загадочные даты. Мальчишки с Виталием выворачивали эти камни в поисках клада и ничего не находили. Надо всего лишь навсего вырасти, чтобы понять: дорогу мостили и могильными камнями. Недаром центральный парк города имел в народе такое странное название «ЖИМ» – живых и мертвых; там раньше было кладбище».
Другое кладбище простиралось неподалеку от станции, оно было разбито на кварталы, квадраты и ряды. В 25-м квартале, 3-м квадрате, во 2-м ряду за ржавой изгородью покоились бабушка и мать Виталия. Отец умер гораздо раньше, еще в сорок седьмом. Виталий был тогда у отчима в Германии, пришло известие, и мать ничего не сказала. Отец похоронен где-то на этом же кладбище, но узнать не у кого, в списках не значится, а отчим, военный инженер, живет на Урале с другой женой.
На кресте бабушкиной могилы, мамы дяди Мишки, висел большой блестящий елочный шарик. Виталий заплакал, Вовка насупился. Они отогнули проволоку
