не! И вот теперь женская половина класса усиленно обходит глазами ту, которая, как подозревал Иван Ильич, и затеяла эту грязную и подлую игру. Они не подозревают, что упорство, с каким все они избегают смотреть в её сторону, только подкрепляет его подозрения – как и торжествующий вид самой Оли, блестящие глаза которой не могут скрыть даже накладные ресницы. Парни же откровенно скучали, испытывая лишь умеренное любопытство и досаду за прерванный праздник.
Дедов уже опросил каждую из девочек, и получалось, что слух зародился сам по себе, в куче грязного белья, потому что выходило так, словно каждая услышала об этом от другой, та – от кого-то ещё, а «кто-то ещё» и не помнил, от кого. И только Седых молчала, царственно восседая на своём привычном месте в центре класса.
– Ну, а ты что скажешь, Оля? – обратился к ней Дедов.
– Я?! – Седых посмотрела на классного руководителя так, словно он сморозил какую-то нелепость: не барское это дело разбирать склоки черни! Она явно хорошо подготовилась к этому вопросу. Но зато ему было отлично видно, как напряглись остальные, как метнулись в её сторону два-три откровенно испуганных взгляда.
– Да. Что известно об этом тебе?
Седых небрежно пожала полными плечами.
– То же, что и всем остальным.
– Вот как. – Иван Ильич медленно вздохнул и помолчал, глядя в тёмное окно, в котором отражались все эти юные люди. Растерянные и обескураженные произошедшим. Он знал: они запомнят вот эти последние свои минуты в школе, как неизбежно запоминает человек своё самое первое и самое последнее впечатление. Всё остальное смешается, превратится со временем в трудноразделимый ком воспоминаний о школе, на поверхности которого останется вот это – отвратительное, скользкое и постыдное, к которому они оказались причастны. И, хотят оно того или не хотят, оно будет управлять их жизнями – либо посредством вызывающей отторжение нравственной тошноты, либо страха и ложного стыда, понуждающих к круговой поруке.
Этого не должно было случиться – и не случилось бы, говорил себе Дедов с горечью, если бы не его лояльность к своим питомцам, не наивная отеческая снисходительность, с которой он взирал на их слабости. Он видел всё это и мог остановить, но – не стал. Почему? Не желал причинять себе лишнее беспокойство?
Теперь, когда у него был собственный сын, так внезапно обретённый на закате его долгой бездетной жизни, Иван Ильич остро чувствовал, как много он упустил – вся жизнь его мальчика прошла вдали от него, и теперь тот сам уже отец вот таких же ребят, как те, что сидят теперь в этом классе. Его, Дедова, не было рядом с Иваном, когда тот делал свои первые шаги, когда учился в школе, вступал во взрослую жизнь, и теперь они с трудом нащупывали своё родство и близость. Возникало нелепое чувство, что Иван родился уже взрослым и даже немолодым мужчиной…
Дедов нехотя оторвался от мыслей о сыне. Что было бы, если бы то, что случилось сегодня с его ребятами, произошло с Иваном, в его последний школьный день? Если бы это довлело над ним в течение всей его школьной жизни – несправедливость, злоба, мелочные
