были мне и друзьями, и ангелами-хранителями на каждом шагу на пути к созданию этой книги. Ныне покойная Барбара Эпштейн из The New York Review of Books предоставила мне первую возможность написать о Баланчине и навела на мысль о поиске новых способов писать о балете.
Мне не хватает слов, чтобы выразить мою благодарность Леону Визельтиру, литературному редактору журнала The New Republic. Когда в 2001 году он взял меня на должность редактора по вопросам балета, он многим рисковал, так как я была никому не известна и раньше не печаталась. Он дал мне возможность писать о балете, и это неслучайность, что многие из поднятых в книге тем были впервые затронуты на страницах его издания. Леон прочел «Ангелов Аполлона» в рукописи и дал много бесценных советов.
Мой отец, Питер Хоманс, прочел первую половину книги в черновике, но потом скоропостижно скончался еще до завершения работы. Его эрудиция и вечный интерес к знаниям, а также непоколебимая вера в то, что воображаемое непременно претворяется в жизнь, служили мне опорой. А моя мать, скончавшаяся вскоре после завершения книги, олицетворяла собой причину, по которой я вообще начала танцевать: это она привела меня в балет. Мои дети, Дэниэл и Николас, прожили с «Ангелами Аполлона» большую часть своей жизни, всегда разделяли мой энтузиазм и прощали отъезды из дома.
И, наконец, моя глубочайшая благодарность моему мужу Тони. Его любовь и преданность – и мне, и просто тому, что правильно, его острое зрение и четкий почерк, его понимание значимости балета – все это служило мне опорой. Когда книга была почти написана, он тяжело заболел. Но и тогда он настаивал, чтобы я довела работу до конца. Он прочел здесь каждое слово и никогда не уставал ни от моей страсти к балету, ни от неуверенности в себе. «Ангелы Аполлона» посвящаются ему.
Введение
Мастера и традиции
Я выросла в насыщенной, интеллектуальной атмосфере Чикагского университета, где работали мои родители. Точно не могу сказать, почему мама приобщила меня к танцу, кроме того, что она любила ходить на спектакли, и, возможно, балет нравился ей просто как южанке, ценившей хорошие манеры и форму. Меня записали в местную балетную школу, которой руководила пожилая пара, в свое время танцевавшая в составе русских трупп, гастролировавших по Америке после войны. Но это была не обычная танцевальная школа. Никаких концертов или «Щелкунчиков» в конце учебного года, никаких розовых пачек и трико в тон. У маэстро был рассеянный склероз, и он, сидя в инвалидном кресле, терпеливо и упорно описывал замысловатые па, которые мы с помощью его жены пытались осуществить. Для него балет был делом серьезным и необходимым, но при этом – огромным наслаждением, что он тоже сумел нам передать.
Человеком, направившим меня в профессию, стал аспирант-физик Чикагского университета, бывший одно время профессиональным танцовщиком. Он показал мне, что балет – это точная и цельная система движений, как любой язык. Как в латыни или древнегреческом, в балете
