продавались сласти, орехи, колбаса, севрюга с хреном, а также сельтерская, пиво и ситро. Веру затошнило от голода, меня – от вони собственного давно немытого тела, особенно дурно пахнущего в окружении чисто одетых, нормальных людей. Денег у нас не было, но случилось то, чего в жизни не случается никогда. Не выдержав открывшейся картины изобилия, Вера уселась на пустой деревянный ящик и зажмурилась. Глубоко, страшно ушла в себя. Я безуспешно пытался привести её в чувство, когда на помощь подоспел пожилой осанистый господин.
– Ах ты… Осторожнее, осторожнее, молодой человек. Это шок. Надо дать ей воды. Нет, лучше сладкого чаю! Сейчас-сейчас…
Вера сделала несколько глотков и открыла глаза. Неожиданный благодетель, наклонившись взглянул ей в лицо, оглушительно хлопнул в ладоши, и совершенно по-бабьи всхлипнул: «Вера! Господи боже ты мой! Верочка!»
– Дядя Боря, – прошептала Вера и разрыдалась.
Борис Константинович Свечников – так звали нашего спасителя. Давнишний друг Вяземских, он, за неимением своих детей, просто боготворил Верину мать, естественно, и саму Веру – тоже.
Успешный писатель, Свечников лично знал Телешова, Златовратского, Вересаева и даже, кажется, Чехова; входил в московский Литературно-художественный кружок и в целом считался сочинителем добротным, хотя и без огонька. При этом простая и понятная проза его заслуживала большего признания. Разумеется, имя Свечникова было мне известно, а милый, немного наивный рассказ «Все, что осталось» – о старом кладбищенском стороже-бобыле, обожавшем детей и всегда носившем в карманах леденечных петушков – и вовсе прочно осел в памяти.
Свечников дал нам на первое время денег, помог снять на Княжеской приличную и не особенно дорогую квартиру.
Одесса восемнадцатого года – это пир во время чумы, ежедневное сгорание и надрыв, страх и фейерверк. Поминки, переходящие в оргию. Сюда стекались все. Из новой и древней столиц на юг стремились доктора, адвокаты, банкиры, сутенеры, купцы, богема, кокотки, представители древних дворянских родов и новой аристократии. Цель их была проста: сохранить всё то, что удалось спрятать и вывезти от большевиков. Навстречу этим счастливчикам мчались лихие люди из Екатеринослава, Ростова и Харькова, желая присвоить и урвать, то что не успела урвать и присвоить новая власть. Имя Мишки Япончика звучало также пугающе, как и имена Ленина и Петлюры. Маклеры, валютчики и барышники не давали прохода. В театрах ставили Арцыбашева и пошлые оперетки. Муть да пена, плевки да водоросли.
Разговоры на улицах казались кусками авантюрно-фантастической пьесы: «Ба-бах! Клянусь, сам видел. Страшный взрыв, все полыхает, а он бежит, ликуя». – «Да боже ты мой. Кто – он?» – «Говорю же вам – матрос: тельняшка, алый бант, крест-накрест ленты пулеметные!» – «Ах! А ликует, ликует отчего?» – «Так большевик, фанатик, партизан! Спина в рваных дырах, а он скалит зубы, дальше чешет, оборотень!» – «Его б серебром!» – «Так,
