олосу неба на позднем закате и скрип коростеля в мокром бурьяне. То, что любил.
В поезде пили водку с молодым, сутулым, в рваной свите. После первой спутник ненадолго вышел из угрюмой задумчивости, и тогда командировочный спросил о том, что составляло цель его поездки. Впрочем, без любопытства и настойчивости.
Районное начальство прогремело в столичной печати с инициативой: повсеместно по деревням возвести многосемейные дома-общежития. Для колхозных фаланстеров маститый столичный архитектор в две недели слепил проект – засыпные бараки с плоскими кровлями, на двадцать семей каждый, с общей кухней, баней, столовой и площадкой для занятий физической культурой. С поголовной ликвидацией усадеб и мелких хозяйств по всей округе.
Обо всем этом приезжему предстояло написать очерк в «Вiстях».
– Ну как тут, в ваших местах, строят эти… комдома? – поинтересовался он.
– Хрен они строят…
Ответ прозвучал глухо. Сутулый не отрывал взгляда от серого хлеба с салом на газетке, расстеленной на вагонной лавке. Кроме них, в вагоне было еще человек шесть, но те сгрудились в дальнем конце.
– А чего ж так? – удивился командировочный. – Я другое слышал.
– Так для кого строить-то? – костлявые плечи под свитой заходили, и попутчик, оглянувшись, потянулся к закуске. Черные щели ноздрей, заросшие проволочным волосом, хищно зашевелились. Он хотел добавить еще что-то, но тут паровоз отчаянно закричал, загромыхали цепи и буфера, и поезд стал тормозить, подтягиваясь к станции.
Водка начисто выветрилась уже на полпути к райцентру, который чугунка обошла далеко стороной.
В гостиничном вестибюле было темно, и приезжий постоял, привыкая. Наконец в дальнем углу закряхтела и заворочалась взлохмаченная тень. Тогда он спросил в темноту:
– Кто тут? Где у вас администрация?
Сообразив, что ночной гость не из простых, тень из угла захрипела в ответ и зашаркала в глубину помещения, на ходу повернув выключатель.
Лампочка, такая же, как при входе, предъявила обстановку: пяток канцелярских стульев вдоль стены, скомканное порыжевшее пальтецо, стол под пропыленным сукном с графином и чернильным прибором, понурый фикус в кадке, забитой окурками. Некрашеный пол давно не метен. Наверх вела лестница с неполным комплектом балясин в перилах, под ней – неосвещенный вход в коридор, где скрылся спавший на стульях. На стене над столом, как повсюду, – портрет, правее – выгоревший плакат с белозубой колхозницей в кумачовой косынке.
Командировочный придвинул стул, бросил на него пухлую командирскую сумку, которую повсюду таскал с собой, и расстегнул сильно потертую мотоциклетную кожанку. Под нею обнаружился серый свитер с высоким воротом. Серые же шевиотовые брюки ночного гостя были небрежно заправлены в высокие, явно заграничного происхождения, ботинки толстой коричневой кожи.
Спустя несколько минут из коридора под лестницей появилась дежурная – бойкая мещаночка лет сорока без малого. На ходу запахивая полы сатинового халата, стрельнула на приезжего наметанным глазом и, уже присаживаясь к столу, прикусила с угла бледную губу со следами морковного цвета помады.
– Ой, – продолжая игриво косить, проговорила она, – а я вас откуда-то знаю! Вы у нас уже останавливались?
– Нет, – ответил он, щелкая кнопками сумки. – Не приходилось. Вот мои командировочное и редакционное удостоверения. Отдельное помещение у вас, надеюсь, найдется?
– С этим у нас… – дежурная, продолжая строчить в книге учета, свободной рукой сделала неопределенный жест.
– Но все-таки? – настаивал мужчина.
– А где же ваш второй? – будто не слыша вопроса, удивилась женщина. – У вас командировочное на двоих оформлено!
Отведя глаза от небольшой, смуглой и крепкой руки приезжего, она быстро заглянула ему в лицо. Глаза у этого смутно знакомого ей откуда-то мужчины средних лет были как черные блестящие жуки, спрятанные глубоко под густыми бровями. Спокойный, из «симпатичных» – это она мгновенно определила, только белки налиты тяжелой краснотой, будто недосыпал неделю или больше. Имя ей ничего не сказало.
– Точно, – кивнул приезжий. – Юлианов утром подъедет. Партконференция.
– А вы, значит, Хорунжий Пэ Гэ будете?
– Буду, – усмехнувшись, подтвердил он, думая о том, что бумажка взята в редакции девятого, а в ночь на одиннадцатое за Павлом пришли. И хотя их квартиры располагались на одной площадке в писательском доме, дверь в дверь, никто не слышал, когда именно это случилось.
Хуже всего, что донос был написан рукой Тамары – его, Петра Хорунжего, жены. Это он знал достоверно, из первых рук. Павел был верным другом, самым давним. Единственным, а возможно, и последним, если не брать в
