А я есть. Более того, мое доброе сожительство с самой собой с годами только обрастает все новыми подробностями. Тысячи открытий в себе о себе ежедневно случаются, удивляют, поражают. Ненормально, скажете Вы? Но откуда Вы узнаете об этом? Ведь я никогда Вам этого не скажу.
Я пошутила…
Зря Вы, гражданка, метель метете… Тем более, что Вы вон какая микроскопическая.
Наш рассказ о девочке. Доброй и простодушной, как тульский пряник. Девочке с глазами цвета солнца. Девочке по имени Любовь.
Маленькая Любовь с любопытством разглядывала новорожденную сестренку, вальяжно развалившуюся в пахнущей сосновыми ветками детской кроватке. Недовольно запрокинув маленькую головку в розовой шапочке, мелкая то открывала, то закрывала аккуратный ротик в немом вопросе. Крохотные морщинистые ручки и ножки беспрерывно выдавали затейливые па, намекая на скорое настойчивое требование новой порции материнского молока. Вновь и вновь хаотично дергая своими новорожденными конечностями, дитя, наконец, забавно съежило красноватое личико, и громкий, утробный ор наполнил по-утреннему солнечную, еще сонную комнату отвратительными звуками детской истерики.
– Опять орет, да что надо тебе?! Сколько можно?! – измотанная бессонной ночью, Любина мать засеменила к орущей дочери, суетливо потряхивая распущенными рыжими патлами, тщетно пытаясь собрать их в неопрятный хвост, – Посрать не даст, что за дите? Люба, ну, уйди отсюда, что ты вечно под ногами? Никакого толку от тебя. Куда ты соску дела? А, вот она… Пойди чайник хоть поставь, чая матери завари…
Испуганная Люба, привыкшая подчиняться авторитету молча, неуклюже спотыкаясь и болезненно стукаясь об косяки, побежала на кухню ставить чайник. Дрожащими от волнения руками она схватила спичечный коробок и неумело чиркнула спичкой, тупо уставившись на вибрирующее пламя. В свои пять лет, девочка уже неоднократно пользовалась газовой плитой и даже пару раз чуть, было, не спалила родительскую квартиру, поэтому суровая утренняя процедура не застала ее врасплох. Разом вспыхнувшая занавеска еще не успела заполнить комнату едким дымом, как подоспевшая на подмогу нерадивая мамашка (вспомнившая, наконец, чем заканчивались ее предыдущие кулинарные поручения) уже вылила в набиравший силу огонь ковшик воды. Большая часть ковшика опрокинулась на застывшую, как восковая фигура, Любовь, щедро оросив ее глуповатое личико холодной водой.
– Что же это за дети? – запричитала мать плаксиво, в отчаянье сражаясь с остатками огня мокрым полотенцем, – Как же меня это достало! Говорили же – не рожай второго! Как же достало все! – причитанья молодой матери настолько напугали и без того зашуганную, мокрую, как курица, попавшая под хозяйские помои, Любку, что она не придумала ничего нового, кроме, как банально и яростно разреветься.
Пронзительный детский плач ударил по барабанным перепонкам измотанной бытом женщины и, зажав уши руками до хруста в дрожащих нервной дрожью пальцах, она протяжно и громко завыла.
На следующий день угрюмый отец отвез Любку к бабушке в деревню.
– Побудешь тут с недельку, мама приболела, – пряча глаза, выдавил на прощанье папа, виновато целуя Любаньку в ее высокий, пахнущий счастливым детством лоб.
– Приболела?! Какой там – приболела, тварюга ты бесстыжая, – заворчала бабушка на зятя злобно, бессознательно привлекая к себе ненужное внимание внучки.
– Но-но! Попрошу уважительно разговаривать, – вскипятился отец, краснея лицом, – Здесь ребенок, между прочим… Любаня, шла бы ты… Иди вон в хату.
– Она тебе машина родильная что ль? – услышала послушная Любка по дороге в дом, – Пока ты с шалавами своими…, – входная дверь с грохотом захлопнулась, неожиданно оградив нежные детские уши от набиравшей силу взрослой перебранки с переходом на личности.
Любка не знала, кто такие шалавы, но по бабушкиному тону догадалась, что кем бы они ни были, папе с этими загадочными созданиями гораздо интереснее, чем с мамой и с ней. Запахи деревенского быта приятно защекотали носик малышки, истосковавшейся по материнской любви, и она принялась увлеченно изучать содержимое шкафа.
– Я шавава, папа любит меня, – убежденно заявила Люба зеркалу по ту сторону дверцы, – Я и Надька шававы, а мама не шавава, она злая. Папа любит меня и Надьку. А маму нет.
Временное частенько становится постоянным и Любанька осталась у бабушки еще на несколько долгих месяцев, наполненных заботой и лаской.
На шестилетие сосланной в глушь дочери, родители, чувствующие себя немного виноватыми, наконец, прикатили с пакетами и сумками, чем несказанно обрадовали местных сплетниц и саму виновницу торжества. Под звонкий гогот всполошившихся гусей, калитка широко распахнулась и явились трое: мама Таня, папа Володя и младшая Любкина сестренка, Наденька. Маленькая Надежда, невероятной красоты девочка, с невинным любопытством посмотрела на старшую сестру, ревниво попросилась к маме на ручки и с чувством
