все Велимировы, натужно кряхтя и тихонько переругиваясь, ошкуривают тяжкую суковатую колоду, причем Лисовин шипит непонятно: "Будет вам ворочать да дергать! Чай, не колода – живой человек!". И впрямь, под отставшим пластом корья вместо голого дерева Мечнику нежданно открылось свое же собственное лицо.
А потом все провалилось в глухую, лишенную видений черноту.
Проснулся он от близкой мужской перебранки. Ругались Велимир и кто-то, чей голос показался знакомым, но сразу не распознался. Этот кто-то бубнил, что все старики собрались и просят, и Яромир просит, и Белоконь-хранильник – нельзя же такое общество обидеть отказом! Свирепый полушепот Лисовина разобрать было труднее. Чувствовалось только, что названый Кудеславов родитель именно и собирается обидеть помянутое общество, в чем-то этому самому обществу отказав.
В конце концов растерявший терпение Велимир весьма явственно прирявкнул: "Очнется – пошлю, а будить не дам! Выдь на двор!", и Мечник проснулся окончательно.
Проморгавшись сквозь остатки сна, он обнаружил, что раздет и прямо-таки завален меховыми покрывалами. Вот, стало быть, из-за чего привиделась нелепица про ошкуриваемую колоду! А ведь, пожалуй, следует поблагодарить убиенного людоеда – Лисовин-то вроде подобрел к приемышу. Конечно, "подобрел" – слово неправильное: Велимир и прежде держался с Кудеславом не хуже, чем со своими сынами. Но выискивать правильные слова не было ни сил, ни желания.
Аккуратно сложенные штаны и кожаная рубаха лежали на полу возле изголовья. Кудеслав выбарахтался из-под мехов и принялся одеваться. Тут же слегка отдернулся полог и в образовавшийся между стеной и занавесью просвет всунулось сердитое лицо Велимира.
– Разбудил-таки, пень трухлявый! – Лисовин яростно погрозил кулаком не то затянутому скобленой кожей оконцу, не то кому-то, за ним находящемуся.
– Кто это? – осведомился Мечник, завязывая ворот рубахи.
Велимир скривился – небось, и сплюнул бы, кабы под ногами был не собственный пол.
– Да Глуздырь, чтоб ему до погибели добра не видать! Ты слышь, ты его непременно огрей чем-нибудь. Я ему: "После этаких трудов не то что до вечера – до следующего утра проспать, и то мало", а он знай свое. Совсем стыда лишился, жабоед старый.
– Сам ты обесстыдел, охульник! – донеслось со двора. – Сказано же – общество ждет!
– А я вот сей же миг пойду к Яромиру, да спрошу, как он тебе велел: будить, или дожидаться, покуда сам?!. – заорал Велимир в слепую перепонку окна. – И ежели он скажет, что велел ждать, так ворочусь и кобелей на тебя науськаю!
– Ну и не станет у тебя кобелей! – прокричали снаружи запальчиво, однако куда глуше, чем прежде (похоже, Глуздырь, до того сидевший под самой стеной избы, счел за благо уметнуться к плетню).
Кудеслав справился, наконец, с тесемками ворота и отдернул полог.
– Ладно тебе шуметь, – сказал он Велимиру. – Ну разбудил и разбудил. Где ждут-то? У старейшины?
– У него. Я тоже с тобой – он и меня звал. Или, может, сперва поешь?
– Дурень
