в синем пакете.
– Борщ.
– В пакете?!
– Так получилось, выбрось.
– Сам выбрось. У тебя там вообще мрак. Ты знаешь, что холодильники иногда моют?
– Ага. Садись, бери мой бутерброд.
Я наблюдаю, как он выгребает в мусорное ведро остатки того, что раньше было едой. Бабушка никогда бы не допустила подобного безобразия, возможно, этим и объясняется Михеево неряшество.
– Надо чего-нибудь купить, – предлагаю, – мои гостинцы мы подчистили, только ананас остался. Как у вас с продуктами?
– Нормально. Одно время плоховато было, ополченцы гуманитарку раздавали, но я не брал.
– Почему?
– Потому. Я тебе говорил уже. Сначала совсем отказывался, а потом стал другим отдавать. А другие брали, даже те, кто за нациков. Ну, за Украину.
– Много таких?
– Хватает. Все люди разные и в разное верят.
– Эх, не слышит тебя мой патриотичный Вадик.
Михей швыряет в ведро остатки ананаса, захлопывает дверцу холодильника и забирается на подоконник.
– Очень патриотичный?
– До конвульсий.
Вадим заряжал добром, захлёбываясь от восторга: эти коробки в лагерь беженцев, эти – на Донбасс повезём, Олесь, ну хватит ныть, что квартиру заставили. Война, надо понимать. Страшная подлая война против наших братьев! Откуда знаю? Все знают!
Он красочно пересказывал чужие истории, но сам в зону боевых действий не ездил. Ни разу. Потому что, здесь, дома, с коробками и тюками, он нужнее.
Много их таких было. И других. Всяких. В первый год стихийная благотворительность понеслась по стране ураганным ветром и, как часто бывает, выродилась в бездумное душеспасительство. Соотечественники массово отдавали беженцам последние рубахи, дурели от слова «Донбасс», собирали огромные суммы, отрезая жалкие рубли от своих скромных зарплат, пенсий, крошечных пособий. И нередко переводили деньги мошенникам – думать отказывались и верили любому истеричному выкрику.
Но всякая волна спадает, и чем выше она была, тем больше разрушения. «Мы с Донбасса» – формула, которая в начале войны открывала любую дверь, уже через год начала вызывать раздражение, а то и злость. Потому что разглядели, разочаровались, устали. Да и беженцы оказались очень разными, часто со своими понятиями о правде и социальной справедливости. Человек – он же всегда только человек, хоть какую бирочку навесь: беженец, погорелец, сирота, не важно. Бирочки святости не добавляют, святость либо есть, либо нет.
«Циничная! – презрительно выплёвывал Вадим в мою сторону. – Бесчувственное бревно!» А после: «Теперь понятно, почему ты сочувствуешь фашистам!» Что на это ответить?
– Ты поэтому с ним разошлась? – недоверчиво удивляется Михей.
Словно этого мало. Тогда, год-два назад, на почве национального непонимания отмирали многие дружеские, любовные и семейные связи. Гибли они в корчах, с выливанием помоев на зевак, с демонстрацией голого зада: «А вот тебе сраку, гидкий москоляка!»,
