– поэт абсолютно уникальный по русским и по всяким прочим меркам масштаба. Говоря «поэт», я имею в виду именно поэзию и, в частности, Ваши метафорические способности, их – Ваш – внерациональный вектор. Они в Вас настолько сильны, что, боюсь, доминируют в стихе в ущерб слуху.
Последуем этому «внерациональному вектору». Вот парщиковская вариация на тему пушкинского «Памятника»:
Как нас меняют мёртвые? Какими знаками?
Над заводской трубой бледнеет вдруг Венера…
Ты, озарённый терракотовыми шлаками,
кого узнал в тенях на дне карьера?
Какой пружиной сгущено коварство
угла или открытого простора?
Наметим точку. Так. В ней белена аванса,
упор и вихрь грядущего престола.
Упор и вихрь.
А ты – основа, щёлочь, соль…
Содержит ли тебя неотвратимый сад?
То съежится рельеф, то распрямится вдоль,
и я ему в ответ то вытянут, то сжат.
В каждой точке пространства есть своя пружина, своё крошечное невидимое измерение – ростковая точка бессмертия, «упор и вихрь грядущего престола». Суждено ли нам стать частицей той почвы, которая войдёт в состав грядущего сада и сохранит нас в нём? Это вопрос каждого к себе. Через нас проходят колебательные контуры будущего, которые то растягивают, то сжимают нас, – это и есть вибрация тех суперструн, которыми творится вселенная. Ни одна популяризация физики не позволяет так наглядно представить загнувшиеся, невидимые уголки многомерного пространства-времени, как поэзия Парщикова.
Михаил Эпштейн
Из книги «Днепровский август»
«Как впечатлённый светом хлорофилл…»
Василию Чубарю
Как впечатлённый светом хлорофилл,
от солнца образуется искусство,
произрастая письменно и устно
в Христе, и женщине, и крике между крыл.
Так мне во сне сказал соученик,
предвестник смуглых киевских бессонниц,
он был слепой, и зёрна тонких звонниц
почуял, перебрав мой черновик.
Я знал, что чернослив и антрацит
один и тот же заняли огонь,
я знал, что речка, как ночной вагон,
зимою сходит с рельс и дребезжит.
Да, есть у мира чучельный двойник,
но как бы ни сильна его засада,
блажен, кто в сад с ножом в зубах проник,
и срезал ветку гибкую у сада.
«Озноб чеканки. Рябь подков…»
Озноб чеканки. Рябь подков.
Стоят часы. Стоят тюльпаны
и вывернутые карманы
торчащих колом облаков.
А через воздух бесконечный
был виден сломанный лесок,
как мир наскальных человечков,
как хромосомы в микроскоп.
«Рокировались косяки…»
Рокировались косяки.
Упали
