на носочки, подняли руки вверх, вдохнули, тянемся, тянемся – выдохнули. Мне уже на носочках никак. А ты старайся!
Мириам плюхнулась на стул, допила воду.
– Жми на кнопку. Пусть Гидеон услышит про бабушку. Она жила с нами в Дрезденских казармах. В малюсенькой комнатушке нас было пятеро: мама, я, Зузка, Лили Соботка – она живет в Кирият-Бялике – и восемнадцатилетняя сирота Хеленка Лампл из Иглавы. Матери у нее не было, а отец покончил с собой в Терезине.
Как-то мы приспособились, научились складывать пальто, класть под матрац в изголовье. Сидели как в шезлонге. Разве что не на даче. Готовить еду было запрещено. Мама часто проливала молоко, и все воняло. Нельзя было ничем отапливать. Потом я перебралась в детский дом девочек L-410, но там не работала, работала у мальчиков в L-318, занималась с ними физкультурой на воздухе. После мая в Терезине не осталось ни одного чеха, куда-то их выселили, и гетто открыли. Мы ходили гулять на валы, играли, беседовали, разминались, даже устраивали слеты и соревнования по типу маккабиады. Раз в неделю я помогала Ольге Бер из L-318 с ночным дежурством. Она прибыла в Терезин с пражским детским домом, малыши от двух до четырех лет, если не высаживать их на горшок по два-три раза в ночь, дуют в постель. Памперсов, как ты догадываешься, не было. Сделаем перерыв?
Прихрамывая, Мириам накрывает кухонный стол белейшей скатертью.
На всякий случай я перенесла сюда оба магнитофона, и, как оказалось, не зря.
– Курица могла бы быть и погорячей, верно?
Курица тоже пережженная, усохшая до костей. Но надо есть.
– Потом будет кофе и сигарета. Ничего, если я продолжу?
– Конечно.
– Сначала Герберт служил в еврейской полиции, но потом молодых оттуда попросили, и он сколачивал ящики. Помнишь большую часовню на главной площади? Там был подвал, куда привозили дерево из слесарной мастерской, и там делали ящики для упаковки взрывчатки – не саму взрывчатку, только ящики. Кроме того, он работал при разгрузке и загрузке транспортов. Сколько было транспортов… Один сюда, другой туда…
Два или три раза я была в списках, но благодаря отцу оставалась в Терезине. Поскольку он прибыл первым транспортом, у него завязались нужные знакомства среди еврейского начальства. Бабушке было восемьдесят шесть лет, и ее трижды вносили в списки. Существовал негласный закон отправлять стариков вместо молодых, и отцу трижды удалось ее отмазать! Три раза бабушка собиралась, возвращалась… Пока не померла. Ее сожгли в крематории. Мы не были религиозными, преступление перед галахой нас не пугало, мы горевали о бабушке, еще б чуть-чуть, и она бы дожила до свободы… Вскоре, увы, я поняла, как ей повезло.
Воцарилась хрустящая тишина. Мириам грызла куриные косточки.
– Моветон! Гнусное наследие прошлого, но устоять не могу, – оправдывалась она.
Я рассказала ей про своих лагерных бакинских тетушек, которые обсасывали бараньи кости и спичками выковыривали оттуда мозг.
– Значит,
