также за ней. Грязь была и на плинтусах, которые Джон скреб каждую субботу, она оседала в буфете, где поблескивала потрескавшаяся посуда. Под тяжестью грязи будто покосились стены и провис потолок, по нему, словно молнией, прочертилась трещина. Окна блестели, как чеканное золото или серебро, но сейчас при бледно-желтом свете Джон увидел, как пыль тонким слоем покрыла их сомнительную красоту. Грязь въелась в серую швабру, которую повесили сушиться за окном. Испытывая стыд и ужас, Джон тем не менее думал в приступе ожесточившегося сердца: «Нечистый пусть еще сквернится!»[2]
Потом Джон взглянул на мать, увидев ее как бы со стороны. Глубокие морщины избороздили лицо – брови постоянно нахмурены, губы плотно сжаты, уголки опущены. Он заметил сильные, худые, черные руки, и его мысли обратились против него самого, как палка о двух концах: кто грязен, если не он в своей гордыне и злобе? Сквозь подступившие к глазам слезы Джон смотрел на залитую грязно-желтым светом комнату, но неожиданно она изменилась, солнечный свет смягчился, а лицо матери стало другим. Такой он видел ее в своих снах, такой была она на фотографии, давным-давно – снимок был сделан еще до его рождения. Лицо матери там было молодым и гордым, она задорно смотрела вверх, улыбка делала крупный рот прекрасным, а глаза сияющими. Это было лицо девушки, уверенной в том, что с ней не случится ничего плохого, и она смеялась так, как мать уже не могла. Темнота и тайна разделяли эти лица, они пугали Джона, но почему-то заставляли ненавидеть мать.
Наконец она заметила его и спросила, оборвав разговор с Роем:
– Есть хочешь, соня?
– Наконец-то появился! Не прошло и ста лет! – воскликнула Сара.
Джон подошел к столу и сел. Паника не оставляла его: ему нужно было до всего дотронуться – до стола, стульев, стен, чтобы убедиться: комната существует и он в ней находится. Джон не смотрел на мать, которая тем временем встала и приблизилась к плите, чтобы разогреть ему завтрак. Однако задал ей вопрос – скорее, для того, чтобы услышать собственный голос:
– А что у нас на завтрак?
И со стыдом понял, что в душе надеялся: в день рождения ему обязательно приготовят что-нибудь особенное.
– А как ты сам думаешь? – презрительно усмехнулся Рой. – У тебя есть какие-то пожелания?
Джон посмотрел на брата. Тот был явно не в духе.
– Я не с тобой говорил, – сказал Джон.
– Ах, простите. – Рой произнес эти слова визгливым, капризным тоном маленькой девочки, зная, как это противно Джону.
– Какая муха тебя укусила? Что это с тобой? – спросил с раздражением Джон, стараясь, чтобы его голос звучал как можно грубее.
– Не обращай внимания на Роя, – посоветовала мать. – Сегодня он не в духе.
– Да уж вижу, – отозвался Джон. Братья обменялись взглядами.
Мать поставила перед Джоном тарелку с мамалыгой
Откровение Святого Иоанна Богослова. 22:11.
