платье до колен и мягкие пушистые тапки с мордочкой львенка на носках. Поверх платья свисал фартук, испачканный во всем том, что когда-либо находилось на кухне, но больше в муке. Татьяну тут же одурманил пряный запах выпечки. Сердце ее колотилось со второй космической скоростью и очень стремилось выскочить из груди. Она сняла шляпу, медленно, траурно, как это делают актеры в театре при получении прискорбной вести по сценарию, и опустила голову. Девушка вся сжалась от предвкушения ужасного и не могла поднять взгляд на отца, который, уже начиная что-то подозревать, сверлил ее округленными серыми глазами, всегда казавшимися влажными, но сейчас особенно.
– Удовлетворительно, – с тяжелым вздохом призналась Татьяна.
– Как?! – опешил отец, будто совершенно не был готов к такому повороту событий, будто даже гипотетически не представлял такой возможности. Он развел руками в воздухе, из-за чего мука осыпалась на пол. – Это, несомненно, все эта Сурканова! Подлюка, которая меня всю жизнь ненавидела. Она придиралась? Что она сказала?
– В том-то и дело, что ничего, – опустошенно ответила Татьяна, по-прежнему, не поднимая глаз.
– Вот овца старая! – снова крикнул отец с досадой, болью и ненавистью, хлопнув ладонями о бедра.
Теперь к муке с рук добавился толстый клуб муки с фартука. Все это тоже со временем осело на пол и немного на пепельные волосы Татьяны, но она этого не заметила. На лысой голове отца же мало что задерживалось, даже его собственные волосы.
– Я уверен, что это все она. Как я надеялся, что ее там не будет! А Прохоров что?
– Тоже ничего.
– Ну, он-то как мог промолчать? – отец еще больше округлил глаза в недоумении, но потом цокнул губами и добавил. – Тоже мне, маразматик конченый! Поди уже совсем не соображает. Кто его там держит до сих пор?
Отец всегда говорил очень выразительно, с большим чувством, чем испытывал на самом деле, любил подчеркивать свои эмоции анахронизмами либо просто пафосными фразами. Театральность проявлялась в каждом его резком жесте рук или мимике лица. Это настолько вжилось в его характер, что перестало быть сценичностью и стало повседневным поведением. Сейчас он тоже говорил громко, четко расставляя ударения и выдерживая паузы, на оскорблениях повышал до тонкого голос, чрезмерно закатывал глаза и стискивал зубы.
Татьяна продолжала молчать с повинной, стоя у двери, не раздеваясь, сжимая шляпу в тонких пальцах. Отец все равно продолжал оправдывать ее, хотя она была этого не достойна, а члены комиссии не заслужили таких оскорблений. Она знала, что рано или поздно эти оправдания превратятся в разочарования. От боли на глаза навернулись слезы, но девушка до бледноты сжала губы, чтобы ни одна слезинка не вытекла.
В негодовании отец ударил белой пятерней по макушке, оставив там жирный мучной след, вторым ударом он смахнул все это снова на пол, а после третьего заплакал. Татьяна кинулась его обнимать,
