Они меньше стали выходить вместе на прогулки. Он стал раздражительным иногда даже грубым с ней. Маша залилась краской от появившихся сомнений.
– А вдруг, он как Борька, нашёл другую? Неужели обманывал? – вопросы пробивали её сердце, как пули мишень на стрельбище. Из раздумий вывел голос Нади.
– Ну вот, ты и молодец, раскраснелась, – с улыбкой заметила Надя, – может, и слёзы теперь появятся. Ты бы всё-таки поплакала, нельзя горе на сердце долго носить. По себе знаю, – с грустью сказала Надя.
Наде было искренне жаль соседку. Ей ли не знать цену одиночества. Она хотела успокоить, а может и открыть свою душу, свою боль Марии. Говорят, что горе объединяет, люди перенесшие потери легче понимают друг друга. Но, вдруг Надя почувствовала холод. Какой-то леденящий сквозняк пронёсся между ними.
– Чего ты можешь знать, – Маша почувствовала, как внутри неё что-то качнулось. Ей даже представилось, что это «что-то» похоже на перекладину, которая стоит на нефтяных вышках и качает из её нутра, как из недр земли, что-то чёрное. Она даже представила это «что-то» чёрное, тягучее, липкое, пачкающее. Ей казалось, будто из неё сейчас польётся это чёрная субстанция, похожая на нефть, так нужная людям. Но нефть, нужная людям, не полилась. Мария посмотрела на Надю невидящими покрытыми от злости белёсой плёнкой глазами так, что та невольно отшатнулась от неё. Злость, обида подошла к горлу, до такой степени, что Маша побоялась захлебнуться и умереть от удушья. Но она не захлебнулась. Чужим, не своим голосом, сдавленным этой чернью, она проговорила. Даже не проговорила, а прошипела, как шипит кобра, которую раздражает звук, извлекаемый из флейты факира.
– Чего ты понимаешь? Что ты можешь знать? Да что ты про эту жизнь знаешь? Тебе знакомо, что такое неизвестность и как её хлебать одной? Она знает! Она знает, что такое горе! Вот оно горе! Остаться совсем одной в неизвестности.
Мария чуть наклонилась вперёд, видно для того, чтобы соседка лучше слышала её. Глаза Марии горели недобрым огнём и почему-то из них, вместо слёз чёрным фонтаном била ненависть. Наде казалась ещё секунда и Мария вцепится в её волосы, словно это она виновата во всех Машиных жизненных бедах и в смерти Виктора.
Надя медленно подняла на неё глаза:
– Успокойся Маша, присядь, тебе надо отдохнуть. Пойду я. А ты отдохни.
Надя ушла, осторожно закрыв за собой дверь, а Маша упала на диван, на котором сорок дней назад сидел её муж, уткнулась лицом в подушку и разрыдалась так, как не рыдала никогда в своей жизни. Плакать, она плакала, а вот рыдать не приходилось. Она так не рыдала даже на похоронах мамы. Она рыдала, в голос, громко причитая, совсем, как барнаульская Тамара на поминках Виктора. В ней кипела злость на соседку, которая имеет сына, а значит, когда– то у неё может появиться невестка, внук, возможно много внуков, а это значит, ей не предстоит доживать свой век в полном одиночестве. Так откуда же ей Надежде, знать, что такое горе, что такое одиночество, неизвестность, которая окутывает тебя с ног до головы.
