твом, оттого что он проиграл моему отцу казенные деньги. Все это до сих пор и было тем необъяснимым предсказательным нечто, что сопровождало мой первый крик. Одним словом, такая уж сумасшедшая непредвиденная жизнь у меня закипела с появления на свет божий. Само появление произошло по соседству со станцией Зима в родилке Нижнеудинска, потому что в зиминской был, кажется, ремонт. Но обе бабушки – Мария и Ядвига настаивали, чтобы зарегистрировали рождение их внука именно в Зиме, где находился наш родовой дом.
Меня, только что свежеиспеченного, с пылу, с жару, несмотря на недовольство врачей, сразу запихнули в скорый поезд Москва – Владивосток, стоявший в Нижнеудинске всего минуту, и прямиком отвезли в Зиму, где за минуту и выгрузили. А в родовом доме был уже дым коромыслом – праздновали, не дотерпев до моего прибытия. Как только регистрационное удостоверение гражданина СССР с не подлежащим никаким сомнениям местом рождения «Гор. Зима Иркутской области» было громогласно зачитано уже пьяненьким начальничком и вручено моим родителям, могло показаться, что тут-то и пойдет пир горой. И пир действительно-таки развернулся, но только уже без героя торжества, счастливо зацелованного бабушками и другими родственниками, потому что, молниеносно сменив пеленки, меня уже запихнули вместе с корзиной, набитой еще теплыми шаньгами, банками с моченой брусникой, солеными груздями, маринованной черемшой, таежным медом и прочими вареньями-соленьями, в другой скорый поезд, на сей раз идущий в обратном направлении «Владивосток – Москва», где нас ждали другие бабушка и дедушка уже с отцовской стороны, Анна Васильевна и Рудольф Вильгельмович. Они только что переехали в новую отдельную квартиру в Сокольниках, которую дед чудом получил от какой-то особой партшколы, где преподавал математику. Ему удалось оставить молодым на Четвертой Мещанской две их бывшие комнаты в коммуналке на три семьи с общей кухней и общей уборной без душа и ванны. Домик был двухэтажным, с деревенским деревянным крылечком, и зимовал, как и наша изба в Сибири, на дровах. Такой была тогдашняя Москва. Мама вспоминала, что когда они добрались до этого дома на партшколовской «эмке», любезно предоставленной дедушке начальством, то увидели, что дом оцеплен милицией и людьми в штатском, и впоследствии она описала мне, как это происходило.
Дедушка, волнуясь, объяснял им:
– Мы с новорожденным после дальней дороги, и у нас много вещей. Ребенок устал, – вы разве не видите, что он плачет? Вот мои документы. У нас ключи от квартиры номер два, дом номер семь. Это наша квартира. Разрешите проехать во двор.
– Только когда операция будет закончена, – был ему ответом безжизненно металлический голос.
– Но, позвольте, клиника в соседнем здании. Какая тут может быть операция, – не понял дедушка.
– Операция по задержанию, – был ответом все тот же мертвый и мертвящий голос.
Тогда из-за руля партшколовской «эмки» вылез шофер в обыкновенной кожанке без всяких знаков отличия и спокойно даже не протянул, а приоткрыл свое небольшое красное удостовереньице:
– Свои.
Нам сразу же козырнули и пропустили. Мама так и не могла понять, почему красная книжечка простого шофера оказалась сильней профессорского удостоверения дедушки, а его, как она вспоминала, так и передернуло от этого покровительственного «свои». Мой отец с неловкой поспешностью начал выгружать из «эмки» все зиминские соленья-варенья на ступени крылечка. Преобразившийся от сознания своей значительности шофер даже и не подумал ему помочь – он увидел нечто более важное – из соседнего с нашим подъезда с номером пять на том же самом крылечке двое в штатских плащах, из-под которых выглядывали галифе с кантом, выводили под руки спотыкающегося хрупкого старичка с бородкой клинышком. Он бормотал: «Очки, позвольте мне взять хотя бы очки. Я без них почти ничего не вижу. И еще мою неоконченную работу «Почему погибло новгородское вече». Последняя ее страница еще была в пишмашинке на середине листа, а остальные черновые страницы там же рядом на тумбочке в синенькой картонной папке с завязочками под бронзовым бюстиком Герцена.
– Порфирий Игнатьевич, что с вами? – бросился к нему мой дедушка. – Товарищи, это же ученик самого Ключевского.
Но один из сапогов в галифе с кантами отшвырнул с пути стеклянную банку с вареньем из сибирских «райских яблочек», банка разбилась, услащая ступени так неожиданно встретившей меня столицы нашей большой родины. Тогда такой арест был еще относительной редкостью. Через каких-нибудь пять лет в нашей квартире при мне арестовали сразу двоих моих дедушек – Рудольфа Вильгельмовича, математика-латыша, и Ермолая Наумовича, из белорусских крестьян, комдива чапаевской породы, которые часто приходили к нам в гости и по тогдашним инстинктивным привычкам говорили о чем-то вполголоса. Но в тот раз уже они сами не очень-то удивились, когда за ними пришли. Самое тяжкое время для любой страны – это когда перестают удивляться беззаконностям от имени закона и когда даже дети к этому привыкают. Собственно, с этого ареста и началась моя память.
Я вернулся к зиминским
