неумный мелкий демонво мне заносчиво сидел?
Зачем ты жизнь со мной связала
с того невдумчивого дня?
Зачем ты мне тогда сказала,
что жить не можешь без меня?
Я ничего не вспоминаю, —
теперь мы с памятью враги.
Не так я жил.
Как жить – не знаю,
и ты мне в этом помоги.
«Давай поедем вниз по Волге…»
Давай поедем вниз по Волге,
а может, вверх по Ангаре,
давай поверим, как помолвке,
в дороге встреченной заре.
Давай увидим ночью где-то,
как, проплывая чередой,
дома,
дома на сваях света
стоят над черною водой.
Пусть, вместе нас еще не зная,
посмотрит вдруг из ивняка
вся очень добрая,
родная,
вся очень русская —
Ока.
Пусть и Сибирь с второй Окою,
и ярославские стада.
Пусть земляникою сухою
повеют курские стога.
Давай с тобой бродить по людям
и целоваться без стыда.
Давай друг друга так полюбим,
что не разлюбим никогда.
Давай божественно, безбожно
век проживать за полчаса.
А это можно? Невозможно.
И потому получится!
«В пальто незимнем, в кепке рыжей…»
В пальто незимнем, в кепке рыжей
выходит парень из ворот.
Сосульку, пахнущую крышей,
он в зубы зябкие берет.
Он перешагивает лужи,
он улыбается заре.
Кого он любит? С кем он дружит?
Чего он хочет на земле?
Его умело отводили
от наболевших «почему».
Усердно критики твердили
о бесконфликтности ему.
Он был заверен кем-то веско
в предельной гладкости пути,
но череда несоответствий
могла к безверью привести.
Он устоял. Он глаз не прятал.
Он не забудет ничего.
Заклятый враг его – неправда,
и ей не скрыться от него.
Втираясь к людям, как родная,
она украдкой гнет свое,
большую правду подменяя
игрой постыдною в нее.
Клеймит людей судом суровым.
Вздувает, глядя на листок,
перенасыщенный сиропом
свой газированный восторг.
Но все уловки и улыбки,
ее искательность и прыть
для парня этого – улики,
чтобы лицо ее открыть.
В большое пенное кипенье
выходит парень из ворот.
Он в кепке, мокрой от капели,
по громким улицам идет.
И рядом – с болью и весельем
о том же думают, грустят
и тем же льдом хрустят весенним,
того же самого хотят.
«Взрывы,
