руки,падаю в траву,
и если я умру
на белом свете,
то я умру от счастья,
что живу.
Идол
Среди сосновых игол
в завьюженном логу
стоит эвенкский идол,
уставившись в тайгу.
Прикрыв надменно веки,
смотрел он до поры,
как робкие эвенки
несли ему дары.
Несли унты и малицы,
несли и мед и мех,
считая, что он молится
и думает за всех.
В уверенности темной,
что он их всех поймет,
оленьей кровью теплой
намазывали рот.
А что он мог, обманный
божишка небольшой,
с жестокой, деревянной,
источенной душой?
Глядит сейчас сквозь ветви
покинуто, мертво.
Ему никто не верит,
не молится никто.
Но чудится мне: ночью
в своем логу глухом
он зажигает очи,
обсаженные мхом.
И, вслушиваясь в гулы,
пургою заметен,
облизывает губы
и крови хочет он.
«Считают…»
Считают,
что живу я жизнью серой,
пишу, и все,
и что тут возражать!
А рядом есть народ —
он строит,
сеет,
и я его обязан выражать.
И что-то вроде вечного налога
плачу я,
слыша громкие слова,
что я не знаю
сущности народа,
что связь моя с его трудом
слаба.
Народ – он не такой уж простоватый.
Мне говорят,
кривя усмешкой рот:
«Народ не понимает Пастернака».
А я вот понимаю Пастернака —
так что же —
я умнее, чем народ?!
Я не знаток
в машинах и колосьях,
но ведь и я народ,
и я прошу,
чтоб знали
и рабочий и колхозник,
как я тревожусь,
мучаюсь,
дышу.
Меня не убедить,
как ни уламывай,
что он лишь тот,
кто сеет и кует.
А вот идет на пальчиках Уланова,
и это тоже для меня народ!
«А что поют артисты джазовые…»
Э. Колмановскому
А что поют артисты джазовые
в интимном,
в
