засолами,пахнет молоком.
Ягоды засохлые
в сене молодом.
Я лежу,
чего-то жду
каждою кровинкой,
в темном небе
звезду
шевелю травинкой.
Все забыл,
все забыл,
будто напахался, —
с кем дружил,
кого любил,
над кем надсмехался.
В небе звездно и черно.
Ночь хорошая.
Я не знаю ничего,
ничегошеньки.
Баловали меня,
а я —
как небалованный,
целовали меня,
а я —
как нецелованный.
В тылу
На Лене,
Онеге,
куда ни взгляни,
тяжелые снеги, тяжелые дни.
Шла к девкам,
шла к бабам
дурная тоска,
звала за шлагбаум,
туда, где войска.
Их дроли,
матани
там шли на врага,
а бабы метали
сено в стога.
Подушки кусали
от женской тоски,
но сено метали
совсем по-мужски.
Как страшная сила,
толкало вперед
страдание тыла
грохочущий фронт…
«Играла девка на гармошке…»
Георгию Адамовичу
Играла девка на гармошке.
Она была пьяна слегка,
и корка черная горбушки
лоснилась вся от чеснока.
И безо всяческой героики,
в избе устроив пир горой,
мои товарищи-геологи,
обнявшись, пели под гармонь.
У ног студентки-практикантки
сидел я около скамьи.
Сквозь ее пальцы протекали
с шуршаньем волосы мои.
Я вроде пил, и вроде не пил,
и вроде думал про свое,
и для нее любимым не был,
и был любимым для нее.
Играла девка на гармошке,
о жизни пела кочевой,
и шлепали ее галошки,
прихваченные бечевой.
Была в гармошке одинокость,
тоской обугленные дни
и беспредельная далекость,
плетни, деревья и огни.
Играла девка, пела девка,
и потихоньку до утра
по-бабьи плакала студентка —
ее ученая сестра.
«Была тайга темным-темна…»
Была тайга темным-темна.
Побеги елок я глодал
и мертвых комаров тела
с водой болотною глотал.
Шатаясь, вышел я к реке
и, на жнивье упав сухое,
обрывок потный сжал в руке
кобылой пахнущей супони.
Я был еще живым-живой,
но уходил из тела голос,
и над моею головой
стоял высокий черный колос,
и, глядя в черный небосклон
печально
