гоготал, что не разиня,что цепь висит во весь живот,
что столько нажил на России
и еще больше наживет.
Доволен был, что так расселся,
что может он под юбку лезть.
Уже Россией он объелся,
а все хотел ее доесть.
Вставал он во хмелю и силе,
пил квас и был на все готов,
и во спасение России
шел бить студентов и жидов.
В церкви кошуэты[1]
Не умещаясь в жестких догмах,
передо мной вознесена
в неблагонравных, неудобных
святых и ангелах стена.
Но понимаю,
пряча робость,
я,
неразбуженный дикарь,
не часть огромной церкви – роспись,
а церковь – росписи деталь.
Рука Ладо Гудиашвили
изобразила на стене
людей, которые грешили,
а не витали в вышине.
Он не хулитель, не насмешник.
Он сам такой же теркой терт.
Он то ли Бог,
и то ли грешник,
и то ли ангел,
то ли черт!
И мы,
художники,
поэты,
творцы подспудных перемен,
как эту церковь Кошуэты,
размалевали столько стен!
Мы, лицедеи-богомазы,
дурили головы господ.
Мы ухитрялись брать заказы,
а делать все наоборот.
И как собой ни рисковали,
как ни страдали от врагов,
богов людьми мы рисовали
и в людях
видели
богов!
Фонтанчик для питья
Тбилисской улицы дитя —
фонтанчик для питья!
Июльский зной все прибывает,
а он,
пуская пузырьки,
струею к нёбу прибивает
ртов пересохших языки.
Чтобы воды его напиться,
покуда жарко,
без конца
мудрец сменяет здесь тупицу
и вновь тупица —
мудреца.
Здесь пьет бездарность,
важно стоя,
а после,
через полчаса,
над этой самой же струею
склонятся гения глаза…
О, улиц пестрая базарность,
тебе
быть цельной не дано!
Но кто талант
и кто бездарность,
струе фонтана все равно!
Бросая зыбкий отсвет стенам,
журчит в неведенье
Роспись церкви Кошуэты начата была Ладо Гудиашвили по заказу духовенства; осталась незаконченной из-за протеста заказчиков, возмущенных его манерой изображения святых.
