пахнет паровозамисолдатский ватник мой.
И Сыркина Виталия
клеймил что было сил
за то, что пролетарий я,
а он – врачихин сын.
Мы были однолетками,
из класса одного,
но звал «интеллигентиком»
с презреньем я его.
Иван Фаддеич Прохоров
пыл мой остудил.
Иван Фаддеич Прохоров
все это осудил.
«Что гонишься за почестью?
Нашелся фон-барон!
Кто хвастает рабочестью,
какой рабочий он!»
И грозно и рокочуще
на все депо он рявкнул:
«Мы что же —
кость рабочая,
а врач —
она
дворянка?!»
Воспитан я не догмами,
а взглядом этих глаз.
Меня руками добрыми
ты вел, рабочий класс.
О, руки эти жесткие!
Под сенью их я рос.
Кружки мозолей желтые
мне дороги до слез.
Вот правая, вот левая —
владыки домен, штолен…
Но, скажем, руки лекаря
не трудовые, что ли?
Интеллигенты сложные
в жару или пургу
хлебали той же ложкою
такую же бурду.
Интеллигенты падали
от выстрела в упор,
прижав с тоскою пахаря
какой-нибудь бугор.
И, как возмездье воющее,
летели неспроста
снаряды Шостаковича
с клавирного листа.
Пройдя сквозь все освенцимы,
воскреснув столько раз,
моя интеллигенция,
ты —
рабочий класс!
«Россия, ты меня учила…»
Россия, ты меня учила,
чтобы не знал потом стыда,
дрова колоть, щепать лучину
и ставить правильно стога,
ценить любой сухарь щербатый,
коней впрягать и распрягать
и клубни надвое лопатой,
сажая в землю, разрубать.
Наш русский дух – собранье болей.
Он рассеченность превозмог,
разрубленный на столько долей,
но неделимый клубенек.
Я, словно Русь, и сам искромсан,
но я твой червь крылатый, Русь, —
не из твоих Иванов грозных, —
я – и разрубленный срастусь.
Господь, народ не спутай с чернью,
от нас чела не отврати
и эру страшных рассечений
в сращенье наше обрати.
«Ты спрашивала шепотом…»
Ты спрашивала шепотом:
«А что потом?
А что потом?»
Постель была расстелена,
и ты была растеряна…
Но вот идешь по городу,
несешь красиво голову,
надменность рыжей челочки,
и каблучки-иголочки.
В твоих глазах —
насмешливость,
и в них приказ —
не смешивать
тебя
с
