пришельцыи топчут
и губят себя.
«Хватит!» – хан оборвал
и со страхом подумал:
«Он прав.
У других матерей их детей отобрав,
я у собственной матери отнял себя…
Разве войско захватчиков —
это семья?»
Но сказал он певцу:
«Был у русских Боян.
Он когда-то их звал своей песней к боям,
ну а ты призываешь к презренной сохе.
Ты предатель, певец…»
И баскак оживился: «Хе-хе…»
Но певец отвечал:
«Был бы проклят Боян,
если б звал он к таким же набежным боям,
если б звал он в улусы монгольские влезть,
попирая обряды и женскую честь.
Сам себя
попирает ослепший народ,
если право судьи всех народов берет.
Я не предал монголов.
Неправда твоя.
Ты предатель народа, Мамай,
а не я…»
У Мамая задергались шеки
и рот.
«Ну и ну…
Значит, разное – хан и народ?»
«Значит, разное…» —
твердо ответил певец,
и баскак с торжеством захехекал —
конец!
Хан сказал:
«Уведи
и язык отсеки.
Слишком длинными стали сейчас языки…»
«Хан, а руки?
Вдруг руки напишут —
как их называют? – стихи…»
«Руки тоже…»
И сразу сменилось «хе-хе»
на «хи-хи».
И вкопали язык
удалого монгола-певца
в куликовскую землю
среди васильков,
чабреца.
Будет время —
поднимется до облаков
урожай
из отрезанных языков!
И звенели
опять, как проклятье слышны,
у Мамая в ушах
три воловьих струны.
И, тайком возмечтав
улизнуть за Урал,
хан вдруг понял,
что завтрашний бой – проиграл.
Я
